Охотники за головами

Третий этаж. Никакой таблички с именем на двери, но я знаю, что это – здесь. Двустворчатая дверь с рельефными стеклами. Я не был так спокоен, как надеялся, – сердце колотилось о ребра, и я не попал ключом в скважину. Уве как-то говорил, что первое, что нарушается от страха, – это мелкая моторика. Он вычитал это в книжке о ближнем бое – что человек утрачивает способность перезарядить оружие, когда сам находится под прицелом. Впрочем, со второй попытки ключ вошел в замок и повернулся в нем – легко, беззвучно и мягко. Я нажал на дверную ручку и потянул дверь на себя. Толкнул вперед. Но она не открывалась. Я потянул снова. Какого черта? Неужели Греве врезал дополнительный замок? И об этот чертов замок разобьются все мои мечты и планы? Почти в панике я дернул дверь на себя изо всех сил. Она с грохотом распахнулась, и стекла задребезжали на весь подъезд. Я скользнул внутрь, осторожно прикрыл дверь за собой и выдохнул. Вспомнилась вчерашняя дурацкая мысль. А вдруг потом мне будет не хватать вот этого напряжения, к которому я так привык?

На первом же вдохе нос, рот и легкие наполнились запахом растворителей – для латексной краски, лака и клея.

Я перешагнул через ведерки с краской и рулоны обоев в дверях и вошел в квартиру. Дубовый в шашечку пол, застланный крафт-бумагой, деревянные панели, строительная пыль, старые окна, которые явно будут заменены. Анфилада парадных комнат, каждая с небольшой бальный зал. Я обнаружил наполовину отделанную кухню по другую сторону центральной гостиной. Строгие линии, металл и массив дерева, стоит немыслимо, я видел в каталоге «Поггенполя». Войдя в комнату для прислуги, я увидел дверь за книжным шкафом. Я вполне допускал, что она может быть заперта, но знал, что наверняка найду в квартире инструмент, чтобы ее вскрыть.

Этого не понадобилось. Она сама распахнулась – петли тихонько скрипнули, словно предостерегая.

Я шагнул в темную пустую продолговатую комнату, вынул фонарик из-за подкладки комбинезона и повел бледно-желтым лучом по стенам. Там висели четыре картины. Три из них были мне незнакомы. А четвертая… Я встал перед ней и ощутил ту же сухость во рту, как в тот раз, когда Греве выговорил ее название.

«Охота на калидонского вепря».

Казалось, свет пробивался из-под нижних, почти четырехсотлетних, слоев краски. Вместе с пятнами теней он придавал охотничьей сцене очертания и форму – Диана называла это светотенью.

Картина оказывала почти физическое воздействие, втягивала внутрь как магнит, – это было все равно что встретиться с харизматической личностью, о которой знал прежде лишь по рассказам и фотографиям. Эта красота застала меня врасплох. Гамма, правда, была мне знакома по его более поздним и более известным картинам из Дианиного альбома: «Охота на львов», «Охота на гиппопотама и крокодила», «Охота на тигров и львов». В книге, которую я читал вчера, говорилось, что это полотно – первая картина Рубенса с охотничьим сюжетом, источник его более поздних шедевров. Свирепый калидонский вепрь был наслан богиней Артемидой в окрестности города Калидона за непочтение к ней местных жителей. Но лучший в Калидоне охотник, смертный юноша Мелеагр, сумел в конце концов заколоть чудовище копьем. Я глядел на Мелеагра, на его обнаженное мускулистое тело, его исполненное гнева лицо, что-то смутно мне напоминавшее, на копье, которое вот-вот вонзится в тело зверя. Так напряженно и в то же время торжественно! Так обнаженно – и в то же время таинственно! Так просто. И бесценно.

Я снял картину, вынес на кухню и положил на стол. Под старинной рамой, как я и предполагал, находился подрамник, к которому крепился холст. Я достал два самых простых и необходимых инструмента, которые взял с собой: шило и кусачки. Скусил почти все гвоздики, кроме тех, которые понадобятся мне снова, вытащил их, освободил подрамник и с помощью шила стал расшатывать штифты в пазах. Я провозился дольше, чем рассчитывал; Уве все-таки прав насчет мелкой моторики. Но спустя двадцать минут копия уже находилась в раме, а оригинал – в папке.

Я повесил картину на место, закрыл за собой дверь, проверил, не оставил ли следов, и вышел из кухни, сжимая папку в потной руке.

Проходя по гостиной, я бросил взгляд в окно и увидел дерево с наполовину обнажившейся под ветром кроной. Не успевшие облететь огненно-красные листья подсвечивались косыми лучами пробивающегося сквозь тучи солнца, так что казалось, что ветки охвачены пламенем. Рубенс. Краски. Это его палитра.