Охотники за каучуком

Конечно, охотники и не помышляли даже о побеге; ведь у них не было никаких средств к передвижению! Кроме того, они решительно ничего не захватили с собой; все, что могло бы их прельстить, осталось на судне. Заблудиться они тоже не могли: индеец, как днем, так и ночью, всегда умеет разобраться в лесу, всегда умеет найти свою дорогу, как настоящее хищное животное. Не могли они также стать жертвой охоты: животные, обитающие в этих экваториальных странах, не опасны для человека. К тому же их было немало, и все хорошо вооружены. С их ловкостью, силой, проворством и знаниями местных условий, они, несомненно, могли отразить нападение каких угодно лесных животных.

И все время у всех в голове неотступно вертелась одна и та же мысль, одно и то же слово просилось на язык: канаемэ! Ах, как жалел теперь мулат, что с такой легкостью отпустил своих индейцев, что разрешил им поохотиться. Какое ужасное, непоправимое несчастье, если они, действительно, попались в коварную ловушку! Да и оставшиеся в живых теперь окажутся совершенно изолированными посреди реки, вдали от всякой помощи, лишенные необходимых им гребцов, единственной двигательной силы судна!

Но и это еще не все. Как знать, не явится ли сюда невзначай эта дикая орда разбойников, разлакомившихся после избиения их несчастных товарищей? Не обрушатся ли эти кровожадные дикари нежданно-негаданно на бателлао и не постараются ли прибавить еще новые жертвы к только что убиенным, так как священный завет их повелевает им убивать все и вся, везде и всюду?!

На всякий случай на бателлао приготовили оружие. Трое европейцев и мулат соорудили завал из тюков товаров, мешков муки, ящиков с сухарями и стали не без страха ждать, что им готовит темная тропическая ночь.

Время шло; проходит час за часом томительно медленно, среди странного концерта звуков, какими оглашается ночью воздух под зелеными сводами гигантских деревьев.

Шарль, куривший сигару, подносил ее огонь к своим карманным часам, чтобы разглядеть по ним время.

— Еще всего только полночь! — говорит он. — Странное дело, гуарибы (ревуны, обезьяны) почему-то сразу смолкли!

Действительно, эта ревущая стая, голоса которой покрывают собою все остальные звуки ночи, о чем не может даже составить себе представление тот, кто не проводил ночи под открытым небом, в экваториальном девственном лесу, вдруг смолкла.

Издав предварительно несколько резких гортанных звуков, означающих гнев и беспокойство и повторившихся словно сигнал, обезьяны прекратили свой оглушительный концерт.

— Хм, — заметил шепотом Маркиз, — что это, господин Шарль, как видно, у этих «basso-profundo» ослабли голосовые связки, или их капельмейстер уронил свою дирижерскую палочку… Что бы это значило?

— Это значит, дорогой мой, что по лесу идут люди, — один или два отряда, идут неслышно; но гуарибы почуяли их присутствие и, оповестив друг друга о близости человека, смолкли при их приближении!

— Вы так думаете?

— Не только думаю, а вполне уверен! Быть может, это наши запоздавшие охотники или…

— Или?

— Это — враги!

— Ну, что же! Если говорить правду, то я предпочитаю, чтобы уж это был враг, чем сидеть и томиться этим мучительным ожиданием; сидеть здесь смирненько, как рыбак с удочкой, и считать секунды мысленно, говоря себе: «Вот, вот сейчас придут»… и понемножку умирать в ожидании настоящего удара. По-моему, лучше разом кончить!

— И я также: мой темперамент так же мало мирится, как и ваш, с этим пассивным ожиданием. Ну, да теперь уже недолго ждать! Слышите?

Какие-то резкие пронзительные выкрики, страшно диссонирующие, раздались в воцарившейся тишине и безмолвии леса.

— Это мне знакомо! — проговорил молодой человек. — Или я очень ошибаюсь, или эти звуки исходят из человеческих глоток. Как вам кажется, сеньор Хозе?

— Я того же мнения, как и вы! — мрачно ответил мулат и добавил еще: — Из индейских глоток.

Звуки эти довольно быстро приближаются, становятся как-то интенсивнее и все более и более отчетливей.

Одновременно с этим оба краснокожих, остававшихся на судне, затряслись, как в лихорадке: они дрожали всем телом, дрожали с ног до головы; зубы у них стучали, как кастаньеты.

— Канаемэ! Шкипер, это канаемэ! — пробормотал один из них дрожащим голосом.

Его чуткий слух, гораздо более тонкий чем у европейцев и даже чем у мулата не может обмануть. Он уже задолго до них различал в этих криках слоги, составляющие слово канаемэ, которые выкрикивали эти далекие голоса:

— Канаемэ!..

И эхо бесконечного леса повторяет это грозное слово, отчеканенное в безмолвии и мраке ночи людьми, кричащими во все горло:

— Ка-на-е-е-мэ!..

— Ну, пожалуйте, господа!.. — восклицает вполголоса Маркиз, наводя дуло своего револьвера в том направлении, где все еще пылал костер, в каких-нибудь двадцати шагах от бателлао. — Что ни говори, а все-таки это весьма приятно для нас, — продолжал он, — что эти легендарные герои, вместо того чтобы напасть на нас крадучись, считают нужным заявить о себе этой возмутительной, но чрезвычайно полезной какофонией.