Два беззаботных месяца проводит Пьер в английской столице. Родители Германа, оба родом из старинных купеческих семей, говорят по-французски, как на родном языке, и принимают Пьера с изысканной любезностью. Герман показывает ему комнаты, оборудованные им для научных занятий. Среди растений, препаратов и груд книг Пьер замечает на столе серый кубик. Быстрым движением он берет его в руки.
— Это каучук, — говорит Герман, подойдя ближе. — Его получают из сока гевеи — так назвал это дерево ваш Кондамин.
— Знаю, знаю, — отвечает Пьер, — сейчас повсюду толкуют о каучуке.
— Говорят, что Маке издал в Париже два тома своих исследований, — замечает Герман. — Мне не терпится прочитать их.
Пьер разглядывает зажатый в руке серый кубик.
— Странное дело, — произносит он наконец. — Для бразильских индейцев это вещество не представляет ничего особенного. А мы, европейцы, поднимаем вокруг него шум, держим его на своих столах, чтобы исследовать, посвящаем ему книги…
Он бросает взгляд на друга.
— Ты тоже увлекаешься им?
— Не очень, — отвечает Герман. — Так сказать, для разнообразия.
Он улыбается.
— Книги о нем я, пожалуй, не напишу!
Через два месяца Пьер получает письмо из дому. Отец сообщает, что чувствует себя плохо, и просит Пьера вернуться домой. Пьер покидает Лондон. Герман, провожающий его на корабль, берет с него слово когда-нибудь снова приехать к ним.
Пьер застает отца в постели: у него жестокий приступ подагры. Работа в лаборатории, жар от печи и ядовитые испарения к шестидесяти годам превратили его в развалину. Елена, оставшаяся, несмотря на преклонный возраст и полноту, такой же проворной и словоохотливой, взволнованно суетится по дому.
— Ах, боже мой, молодой хозяин! Вот хорошо, что вы приехали! А папаша ваш все время о вас вспоминали! Как они расхворались-то! Ах ты господи!
Однажды к дому подъезжает экипаж; Пьеру приходится самому открывать ворота. Елена занята приготовлением обеда, а кучер, ежедневно наведывающийся к ней на кухню, заснул за столом в самый разгар беседы.
Из экипажа выходит рослый седой мужчина.
— Месье де ла Кондамин! — обрадованно восклицает Пьер.
Седовласый гость оглядывает его, крепко трясет ему руку и заразительно смеется.
— Ну как, мой мальчик, повидали свет? И правильно сделали!
По широкой дорожке они направляются через сад к дому. Идут не спеша, и Кондамин расспрашивает Пьера о Милане, о Мадриде, где он бывал и сам.
— Там я впервые прочитал сообщения об Амазонке, — перебивает он рассказ Пьера. — Серьезно! Это и заставило меня впоследствии двинуться в те края.
Наконец они входят в дом и поднимаются по лестнице. Окно в комнате отца распахнуто настежь.
— Правильно! — замечает Кондамин. — Понюхайте свежего ветерку, доктор. Ну, как дела?
Даллье устало усмехается.
— Все то же. Радоваться нечему!
Пьеру удается уговорить стариков пройтись по саду.
— Да, доктор, недешево обошелся вам каучук, — говорит Кондамин, когда они втроем прохаживаются между клумбами герани и кустами орешника. — Да и мне мои научные увлечения стоили не меньше. Похоже на то, — добавляет он, проводя рукой по изборожденному морщинами лицу, — что у меня опять начинаются приступы, черт бы их побрал! Кто однажды подхватил амазонскую лихорадку, тот не избавится от нее до конца дней своих.
Кондамин засиживается до вечера. Простившись с Даллье, он шагает к воротам в сопровождении Пьера, который хочет помочь ему взобраться в экипаж. Но старый ученый отстраняет его руку.
— Не нужно, мой мальчик! В семьдесят лет уже нельзя позволять себе излишний комфорт. Эй, поехали!
Сидящий на козлах кучер натягивает вожжи. Вскоре шум колес затихает вдали.
10