Охотники за костями. Том 2

К глубокой яме продолговатой формы, выложенной известняковыми плитами и окружённой кирпичными стенами, которые венчала купольная крыша, вёл единственный вход, также отделанный известняком. Массивный архитрав был украшен гербом империи, высеченным в камне прямо над именем Дуджека Однорукого и его званием – Первый Кулак. Внутри гробницы повсюду расставили лампы, чтобы быстрее сохли выбеленные стены.

Снаружи, в большой неглубокой миске, наполовину заполненной липкой глиной, восседала крупная жаба, сонно наблюдавшая за тем, как смешивает краски Ормулогун, имперский художник. Десятки разнообразных масел, каждое особого назначения; пигменты, изготовленные из растёртых минералов, утиных яиц, сухих чернил морских тварей, листьев, корней и ягод; ёмкости с прочими материалами: белками яиц, взятых от голубей, змей, стервятников, растёртыми личинками, чаячьими мозгами, кошачьей мочой, собачьей слюной, соплями сводников…

Ладно, уточнила жаба, может, с соплями все-таки перебор. Хотя с этими художниками и их чудодейственными эликсирами никогда нельзя ни в чём быть уверенным. Довольно и того, что большинство тех, кто имел дело с подобными ингредиентами, либо были чокнутыми с самого начала, либо сходили с ума в процессе.

И все же этот безумец Ормулогун не сдавался. Руки были все в краске, губы перепачканы, поскольку он вечно облизывал кисти, борода слиплась из-за привычки пережёвывать пигменты, смешивая их во рту со слюной и Худ знает чем ещё, нос также чистотой не отличался: он вытирал его грязными пальцами, почёсывал, ковырял, а пятна на штанах…

– Знаю я, о чём ты думаешь, Гамбл, – нарушил молчание Ормулогун.

– В самом деле? Так изложи же ход моих мыслей, прошу.

– Ушная сера шлюх, пятна там, пятна тут, размышления, стремительно скатывающиеся в полнейший абсурд, ибо ты не способен мыслить, избегая преувеличений и ребяческих гипербол. Теперь же, несмотря на овладевшее тобою изумление, молю, напряги свой крохотный, предсказуемый мозг и ответь, в свою очередь, о чём сейчас думаю я. Не можешь? Ха, я так и думал!

– Я скажу тебе на это, о неутомимый жеватель густотёртых красок, что мысли мои и в самой малой степени не напоминали то, что было тобою указано. Принимая во внимание презренную скудность той словесной жижи, которую ты именуешь своей речью, меня ничуть не удивляет твоя промашка, ибо, в то время, как меня можно назвать безупречным языкознатцем, ты остаёшься вечным недоучкой, мазилой-портретистом, которому недостаёт мастерства и, увы, таланта.

– Пытаешься общаться с теми, кто поражён умственной глухотой?

– А ты рисуешь, дабы просвещать слепцов. Да-да. – Грамбл вздохнул с такой силой, что на выдохе изрядно сдулся, и, сам того напугавшись, поторопился вновь втянуть в себя воздух. – Мы с тобой ведём войну, которой нет ни конца, ни края. Так чем же будут украшены стены усыпальницы великого мужа? Хотя… чего от тебя ждать. Традиционный парадный блеск и помпа, политически безупречное подтверждение неизменности мироустройства. Героическое служение Империи и ещё более героическая смерть, ибо в наш век, как и в любой другой, необходимы герои – мёртвые, разумеется. Ведь в живых мы не верим, благодаря тебе…

– Мне? Благодаря мне?!

– Изображение пороков – это то, что удаётся тебе лучше всего, Ормулогун. О, прислушайся, как это звучит! Порой я сам себя потрясаю изощрённостью своей иронии. Так вот, таковые пороки в изображаемом объекте подобны отравленным дротикам, поражающим героизм. Твоё жадное внимание к деталям уничтожает, как обычно…

– Нет-нет, не как обычно, глупец. Я Ормулогун Великий, и со мною такого не случается никогда. Почему? Всё просто, хотя и не настолько просто, чтобы ты оказался способен это усвоить – однако всё равно знай же, что великое искусство не есть простое копирование. Великое искусство – это трансформация. Великое искусство – это экзальтация, духовное вознесение в самом чистейшем и духовнейшем смысле…

– Как уже отмечалось ранее, – лениво процедил Грамбл, – этот бедолага лишён не только краткости, но и таланта. К тому же, сдаётся мне, я уже слышал это определение великого искусства. В каком-то ином контексте и, кажется, в сопровождении ударов кулаком по столу… или лбом об стену… или, на худой конец, коленом по почкам. Не важно. Ибо звучит оно всё, конечно, прекрасно. Жаль только, тебе так редко удаётся выразить это в действительности.

– У меня есть молоток, которым я тебя сейчас возьму и выражу, Гамбл.

– И разобьёшь эту восхитительную миску.

– Да, придётся пролить над ней пару слезинок. Но мне быстро полегчает.

– Дуджек Однорукий перед сокрушёнными вратами Чёрного Коралла. Дуджек Однорукий на переговорах с Каладаном Брудом и Аномандром Рейком. Дуджек Однорукий и Тайшренн у Крепи, на рассвете перед атакой. Три главных стены, три картины, три образа.

– Ты подсмотрел мои наброски! Боги, как я тебя ненавижу!

– Не было никакой нужды, – отозвался Грамбл, – заглядывать в твои наброски. Это, во-первых, грубо, а во-вторых, повергает меня в депрессию.