Оккупация

Иван Владимирович Дроздов ОККУПАЦИЯ

Часть первая

Глава первая

Пошёл пятый час утра – первые шаги Нового 1999 года. Мы с Люшей только что вернулись от наших друзей Соловьёвых, живущих в соседнем подъезде – с ними провожали старый год и встречали Новый. Прошёл в большую комнату, стою у окна, гляжу на деревья. Они очень старые и большие; пожалуй, помнят Петра Великого, и ещё те времена, когда тут, на берегах Невы, жили чухонцы, а там дальше, но тоже в низовьях Невы, обитали ингерманландцы. Три сосны, стоящие перед окнами, тех времён не помнят, эти молодые, но вот там дальше, возвышаясь кроной над всем парком, упёрлась могучими ветвями в небо лиственница. Она не только помнит Петра, но и прародителей тех чухонцев, которые льняными волосами и синими глазами походили на финнов, но от них всегда сторонились и с другими племенами не смешивались – понимали вечные и святые законы бытия, завещавшие нам жить единым родом.

Часы отстукивают секунды, а сердце – пульс. Иные скажут: медленно тянется время, другие заметят: летит на вороных. Это уж как кто понимает. Мне уже семьдесят пятый год. Возраст почтенный. Иной раз заползёт в душу тревога, но я тогда друга своего Фёдора Григорьевича Углова мысленно на помощь зову; ему-то уж девяносто пятый пошёл, а он всё работает, каждый день на службу ходит, да ещё и операции делает. Углов, конечно, исключение – недаром же он в книгу Гиннесса попал, как старейший оперирующий хирург, но о том, что он исключение, и довольно редкое, думать не хочется. И ещё Леонида Максимовича Леонова вспоминаю – тот жил до девяносто семи. А Лев Толстой в восемьдесят два года решил написать своё лучшее произведение. И не простудись он в дороге, наверное, мы имели бы такую книгу; а Бернард Шоу в девяносто лет любовные письма женщине писал. Да что там далеко ходить: мой самый сердечный задушевный друг Борис Тимофеевич Штоколов, великий бас России, именно в эти дни студию для себя ладит, технику первоклассную устанавливает, говорит: «Мой голос теперь только и распелся». И решил все свои романсы и арии заново на лазерный диск напеть. А ему ведь тоже… семидесятый пошёл.

Человек так устроен: пока жив – о живом и мысли его.

Стою у окна, слушаю шелест шагов наступившего года. Незримо идёт он среди деревьев – идёт ли, ползёт ли, а может, уж полетел ракетой…

В этом году газеты предрекают голод.

Самое страшное – это думы о голоде. Другие его не боятся, а я – боюсь, потому что знаю, видел и сам голодал.

Под новый 1933 год мы с братом Фёдором приехали в Сталинград на Тракторный завод. Бежали из деревни, где большевики с наганами прошлись по амбарам и выгребли весь хлеб. Поселили нас в бараке, спали мы на одной койке. Мне было восемь лет. И всё бы ничего, брата приняли в лесопильный цех учеником электрика. Уж и зарплату первую он получил. И печку в бараке топили. Тепло, сытно, – и даже весело. Вечером с работы ребята приходят: все молодые, из деревень понаехали. Кто-то поёт, кто-то смеется, а кто-то печку топит. Но вдруг беда случилась: брат мой однажды с работы не пришёл. Сказали мне: Фёдора током сожгло, в больницу отвезли.

День живу один, другой. На третий комендант Пётр Чёрный сказал:

– Одевайся, выходи.

– Куда?

– А я знаю – куда? Выходи!

Я оделся, обулся, но выходить не торопился. Некуда мне было идти, да и холодно. Мороз под тридцать.

– Выметайся, щенок!

Схватил за воротник пальтушки, которую мама мне соткала и сшила, и вытолкнул за дверь.

Побежал куда глаза глядят: вниз, вниз по скользкой тропинке. В тех местах, где на снегу накатаны ледяные дорожки, скользил по ним, и затем снова бежал, и скользил, и бежал. Вдруг впереди увидел, как стайка ребят, таких же, как я, падают куда-то и пропадают, словно их заглатывало подземелье. Подбежал и вижу: железный обруч, а внизу темень колодца и оттуда белый пар клубится, словно из бани. Ребята туда прыгают, и я прыгнул. А там ручеёк горячей воды течёт у стенки, а где-то впереди, точно звёздочка, свет мерцает… Туда, на звёздочку, ребята побежали – и я за ними…

Давно это было, а будто бы вчера.

Я теперь боюсь голода. Все говорят о нём, и страх заползает мне в душу. Не за себя боюсь, за Люшу, и за свою дочь, которая живёт в Москве, и за внуков – у меня их трое. Есть правнук Максим и правнучка Настя – такие прелестные, совсем ещё маленькие. За них тревога. Ну, и конечно, за весь народ – за русский и за все другие народы, которые издревле судьбу свою с нами связали.

Другие говорят о голоде и не боятся его. Я боюсь. Или потому что трусоват, но, скорее всего, оттого что не однажды голодал.