Оклик

(Через два года Пысларь утонет в Енисее. Через пятнадцать лет, угорев ночью в какой-то хате, в глуши Казахстана, умрет Ваня Кирьяков. В миг, когда я пишу эти строки, через пространство в тридцать три года доносится их юношеское ровное дыхание, их доверчиво-беспомощные лица освещены острожной луной, их безвинные тени, брегов забвения оставя хладну сень, стоят за моими плечами).

Безделье до первой зимней сессии, сводящее с ума постоянство мужской компании с еще щенячьим отношением к миру, боязнь приблизиться к девицам со старших курсов и, как всегда, с первых же дней потеря интереса к сокурсницам, которые к тому же избрали мужскую профессию, пойдя на геологический факультет, еще не осознанная юношеская тоска – все это приводит к странному поведению: то погружаются в спячку, после которой ходят с опухшими от сна лицами среди бела дня, то к ночи впадают в неистовство: стоит мне взять гитару, затеять джазовую мелодию, как мгновенно мухами на мед сбегаются с этажей, из других комнат, волокут крышки от кастрюль, ложки, колотят во что попало, вихляют задами, пытаясь изобразить некое подобие чарльстона или входящего в моду твиста, орут дикими голосами, свистят, пока на лестнице не возникает поистине гоголевский нос-дяди-Коли-коменданта. Нехотя расходятся по комнатам, но и там, за дверьми, несколько более приглушенно, неистовство продолжается: в темноте свирепо швыряют друг в друга подушками, пока не замирают в ужасе, обнаружив в едва приоткрытой щели двери опять же нос-дяди-Коли, неизвестно сколько времени наблюдающий за происходящим; «Ой, что завтра будет», – говорит нос-дяди-Коли в нос; немного поостыв, обнаруживаем, что из одной подушки выпала целая охапка перьев; заручившись всеобщим согласием и обетом молчания, Ваня осторожно обкладывает перьями разметавшиеся на подушке патлы Тарнавского, который в наших безумствах не участвует, а во сне выглядит ангелом, хотя более ненавистного человека в эти дни для меня нет на свете: с первых дней поучая всех вокруг скрипучим голосом, среди своих и без того скудных сравнений он повторил несколько раз – «ты, как жид», опять же, как некогда профессор Добровольский, обманутый моей славянской физиономией и не остерегаясь меня, пока я не крикнул:

– Заткни пасть. Хотя бы при мне. Я тоже жид.

– Ну брось, – сказал он, осклабясь в улыбке.

– Это я могу… Камнем тебе в голову.

Через пару дней мы с ним сцепились по какому-то поводу, которых было вдосталь. "Жид", – бросил он мне в лицо, кровь ударила мне в голову, стул уже взлетел в воздух, и если бы не Ваня и Игнат, вырвавшие стул из моих рук и прижавшие меня к койке, плохо бы пришлось и мне и Тарнавскому: он был бледен, как полотно, его трясло; я выбежал из общежития, забился в какую-то щель, плакал в бессильной ярости…

Наутро после подушечной баталии – у всех испуганно-страдальческие лица, корчащиеся в гомерическом хохоте: без того длинные патлы Тарнавского, смешавшись с перьями, встали дыбом так, что в этой огромной, как стог, копне волос малым кулачком выглядит его лицо; настоящий африканский бушмен, только что лицо побелело от злости, когда он вглядывается в зеркало, висящее на стене почти над моей головой. Поглядеть на диковинку сбежались из других комнат.

Тарнавский собирается идти с жалобой к ректору. В наступившей тишине назревает нечто для меня вовсе неожиданное и до того неловкое, что я, с трудом проглотив комок, подкативший к горлу, тихо выхожу из комнаты в умывальню, прихватив мыло и полотенце, внезапно ощутив приступ такого острого одиночества, которое можно лишь выразить фетовской строкой, всплывшей в памяти – "я плачу, как последний иудей на рубеже земли обетованной"…