Окна

К вечеру утихают и ветер, и дождь. Солнце сейчас с северной стороны острова, за горами нам его не видно, но ясный и спокойный блеск ночного неба и тихая розовая полоска над морем обещают назавтра хорошую погоду. Уже поздно ночью, перед сном, гуляем с Никанорычем за поселком, по берегу бухты. Пляж ровный, будто нарочно выглаженный. Посматриваем под ноги: мало ли что интересного попадется? Мелкие ракушки, пустые панцири крабиков, галька с круглым багровым наростом какой-то морской водоросли… Лед стоит от берега метров на двести, вернее, не стоит, а движется, потому что доносится оттуда смутный немолчный шорох и временами всплеск. Нерпа нет-нет и выставится в разводье, да так близко иногда, что видны капли воды на коротких жестких усах, а в круглых темных, зеркально влажных выпуклых глазах — сферическое отражение берега и неба… Далеко в море хриплые стоны перемежаются с прерывистыми, будто захлебывающимися, трубными кликами — это моржи идут на Блоссом. Говорят, в иное лето их там собирается до семидесяти тысяч… У Бориса Никанорыча подзорная труба, и, взобравшись на невысокий береговой обрыв, мы нашариваем наконец у горизонта, средь белого пространства льда, три темных пятна поодаль друг от друга — три небольших стада. Далеко, — но в тишине эти звуки разносятся на всю округу… На острове вообще тихо, так тихо, что тише уж, кажется, быть не может, а белая ночь устанавливает еще свою, только ей присущую тишину. И тишина эта — вовсе не молчание, вот что всегда удивительно!

Тишина ночи, соединенная с темнотою, и звуки в этой темноте, конечно, загадочны, но тишина и свет таинственны по-иному, еще более мучительны и непостижимы, ибо все вроде бы на виду, — вот чайка или какая другая птица… ее полет и крик… — но все равно не понять, не проникнуть… И вот, — и только после этого сознаешь, что все время чего-то недоставало, — вдруг, разом, слаженно и протяжно, словно тоже ощутив невозможное, томительное действие этой тишины, взвыли собаки Ульвелькота, и светлая чукотская ночь приобрела эстетическое завершение свое…

23 июля. Дождя и ветра нет, но туман, — такой неподвижный и плотный, что видишь только малое пространство вокруг себя. В таком тумане у меня всегда возникает ощущение, что стоит дойти до края видимого пространства, сделать шаг, другой сквозь туман, и откроется все до горизонта, но идешь, а замкнутый, Ограниченный клочок земли будто перемещается вместе с тобой. Если же глянуть вверх, там тоже бело и непрозрачно, но глаза щурятся от ослепительных рассеянных лучей невидимого солнца…

Борис Никанорыч в своей мансарде. Забираюсь к нему. Это уютная небольшая будочка, метров шесть квадратных, с обзором на все четыре стороны. Он здесь прибрал, подмел, разбитое стекло закрыл куском фанеры, установил мольберт. Жалуется, что начал вчера этюд, в клочьях несущегося тумана еле схватил линию сопок, а сегодня заволокло сплошь… Об чем, художник, ты хлопочешь, давай мне мысль, какую хочешь!.. «Теперь ты все это закрась белым, да так и назови: туман над островом Врангеля», — советую я. «И выйдет соцреализм: типическое в типических обстоятельствах», — подтверждает Борис Никанорыч… Как представители разных видов искусства, мы немного завидуем друг другу. Меня, прежде всего, прельщает та непосредственность, та моментальность, та наглядность, с которой изольются его впечатления, — вот разойдется туман, проглянет солнышко, и Борис Никанорыч выпишет эти сопки, и мы, первые зрители, тотчас увидим их, узнаем их!.. Я же обречен только созерцать их, заносить в блокнот невнятные слова восторга, потом долго мучаться воспоминанием, наконец сесть за стол и начать перебирать и отбрасывать мало что говорящие эпитеты, потому что ни один из них, ни все они вместе, сколько ни перечисляй, увы, не дадут и отдаленного представления о картине, которая так ясно, четко, до точного числа зубцов на гребне, будет оставаться перед моими глазами… А что я смогу написать — величественные… загадочные… суровые… молчаливые?.. И в самом деле, отчего, мы можем, по крайней мере, пытаемся как-то высказать свое отношение к событию, к книге, к любой сотворенной человеком вещи и даже к человеку, но удивительно немы становимся перед природой?! Может быть, это какое-то завораживающее нас воспоминание о далеком, невообразимом времени, когда были мы еще неотделимой счастливой частичкой природы, — как эти горы, воды и травы, — а отделившись безвозвратно, ради слова, все равно были закляты ею, обречены в общении с ней на бессловесность?.. И никогда не преодолеть нам этой немоты, а единственный способ избавиться от мучения ею — это попроситься, наверное, обратно…