Окнами на Сретенку

Мне казалось, что все это нереально, что мы играем какие-то роли в театре. Никогда еще ни одно существо мужского пола не уделяло мне столько внимания. И, хотя я вместе с другими смеялась над всем этим, не скрою, что мне это льстило. Весь санаторий все видел и слышал, обо мне за глаза говорили, как о «той, в которую влюблен лодочник Леша».

«Лора, милая, — говорили пожилые дамы из нашей спальни, — нам так хочется тоже покататься на лодке, а там всегда столько народу; вы не могли бы попросить за нас вашего Лешу?» Конечно, я могла. И он галантно катал этих старушек и даже не брал с них денег — это было для него делом чести: «Раз ты просишь, это для меня закон!» По моему ходатайству он даже уговорил своего приятеля, грека-сапожника, починить вне очереди туфли Гале Сергеевой.

Иногда бывало приятно отдохнуть от назойливого внимания Леши, и я особенно обрадовалась, когда была устроена поездка в Сочи и на гору Ахун. Мы выехали в половину шестого утра. Был беззаботный солнечный день, все было для меня интересно и ново. Бой часов на вокзале в Сочи, поездка на гору на открытом автобусе. Полковник в отставке запевает: «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой», — и мы все подхватываем и с наслаждением горланим изо всех сил. Погуляли по башне (внизу плавали клочья тумана), а потом мы зашли на той же горе в ресторан и выпили по бокалу холодного цинандали. После прогулки по дендрарию я попросила Володю (курортного кавалера Леры) притвориться Олегом и зайти на почту узнать, забрал ли Олег мое письмо до востребования. Но злая девушка за окошком ни за что не хотела сказать, есть ли ему письмо или нет, хотя он очень хорошо вошел в свою роль, сердился и уверял ее, что он вовсе не просит ее дать ему письмо, он просто хочет знать, стоит ли ему подниматься в гору, в свой санаторий, за паспортом. Она была неумолима, и я так и не узнала никогда, прочитал ли Олег мое послание.

Вернулись мы поздно. На перроне меня ждал Леша с цветами и упреками, что я гуляла так долго в Сочи с другими мужчинами. Ревность его вообще стала принимать неприятные формы, и мне это стало уже надоедать. Как-то Миша (один из обожателей маленькой Леди) поранил палец, повязка его развязалась, и я затянула ее потуже, после чего — дело было вечером, во время танцев, — сделала с ним несколько шагов уже заканчивающегося фокстрота. За это время Леша куда-то исчез и появился снова только минут через двадцать, совершенно пьяный. Я подошла и заговорила с ним, но лицо его было искажено злостью. Он бормотал что-то вроде: «Иди танцуй с ним, своим любовником», — и я увидела в руке у него большой нож. Я думала, что он собирается «зарэзать» меня, но, к счастью, он только «измельчил в мелкий шашлык» небольшую тую, росшую около главного корпуса. Глядеть на это было страшно, и я призвала на помощь знакомых. Они еле успокоили его, сказав, что своим подозрением он оскорбляет меня, и вообще, если бы он увидел раненую девушку, разве не помог бы ей перевязать палец? Они уговорили его лечь спать.

Дня за три до нашего отъезда, когда мы сбегали с довольно крутого склона, у меня подвернулась ступня. Мне сразу сделали ванну и перебинтовали ногу, но последние дни пришлось прихрамывать, и я уже не могла купаться.

Когда мы уезжали, Леша оборвал огромное количество цветов с санаторных клумб. С этим гигантским букетом он вскочил в вагон, когда поезд уже тронулся, потом спрыгивал на полном ходу — все так и ахнули, но он остался цел и невредим.

Мне бы и забыть его, но Леша перед моим отъездом попросил дать ему мой адрес и, к моему удивлению, долго писал мне письма — безграмотные, смешные и трогательные. Он сообщал, что уехал из Лазаревки к своему дяде в Сочи, хотел поступить во флот, потом разругался с дядей и стал рыбаком. Потом его призвали в армию, он поступил в военное училище и получил офицерский чин. Я написала ему, что вышла замуж, но он на это никак не отреагировал, а будучи проездом в Москве, зашел к нам. Мы встретили его приветливо, он пообедал у нас; разговаривал с ним больше мой муж, расспрашивал его про военную службу. Это было, кажется, в начале 1952 года. Больше я от него писем не получала.

Из лазаревских знакомых я потом несколько лет поддерживала связь с Галей Сергеевой, своеобразной, умной и порывистой девушкой. Мы переписывались и даже бывали дома друг у друга.

В 1954 году меня окликнули на улице: «Лорики-Лерики!» Так нас с Лерой называла Александра Хега, не в силах запомнить, кого как зовут. Она обрадовалась, увидев меня, даже бросилась целовать. «Лёдечка наша уже в институте учится, на первом курсе. А помните тех ребят, Мишу и Аркашу? Мы с мужем думали тогда, что они так, дурака валяют, а вот, вы не поверите, они все эти годы нет-нет да позвонят, день рождения Лёдин помнят, поздравляют и приносят цветы ей и конфеты. Может быть, в самом деле быть мне одному из них тещей…»