Око Силы. Третья трилогия. 1991-1992 годы

Схом-бахсати эн Ранхай-у
Дхэн-ар мгхута-мэ Мосхота,
Ю-лар-нирх мосх ур-аламэ
Ю-тхигэт Ранхай-о санх-го.

– Однако, – пробормотал Келюс, невольно копируя интонацию покойного барона, – он что это, бином, на суахили?

Лунин и Тургул, выйдя из кухни, направились на голос. Фрол и Виктор Ухтомский расположились в библиотеке, обложившись томами Брокгауза и Эфрона и еще не менее чем дюжиной книг разного размера и возраста. Впрочем, в данный момент книги их не интересовали. Поручик замер, утонув в глубоком кресле, а Фрол, сидя на диване и закрыв глаза, медленно произносил, строчку за строчкой, что-то совершенно непонятное, может быть и вправду на суахили. Услыхав шаги, он немедленно умолк, открыл глаза и виновато моргнул.

– Извини, воин Фроат, – Келюс оглядел комнату и покачал головой, – ты, я вижу, бином, рецитировал…

– Не, мы не ругались, – вздохнул Фрол. – Это я стихи читал.

– А-а, – сообразил Николай. – Сулеймана Дхарского?

– Народные. «Ранхай-гэгхэн цорху». В общем, елы, «Сказка о Ранхае».

– Песнь, Фрол, – подсказал Ухтомский. – Или эпос.

– Вроде. Тут, в общем, как бы это… Слушай, Виктор, ты все-таки, елы, с образованием, расскажи сам.

– Обижаете, Фрол, – усмехнулся Виктор. – Это у вас восемь классов школы и техникум, а у меня, извините, семь лет гимназии и три – окопов.

– Ну ладно, – сдался дхар, – ты, Француз, думаешь, чего это я на Виктора сегодня вроде как озлился?

– Ну ясно, бином. За гэбэшника принял.

– Принял, елы. Тут озлишься, в карету его! Барона нашего под какой-то цирк хоронят, проститься, елы, по-человечески и то не дали, а тут нате, мало им! Но, понимаешь, Француз, я Виктора увидел и… Как бы это, елы… Почуял, что он наш. Ну это, поле наше…

– Дхарское? – сообразил Келюс.

– Ну да. Я-то дхара сразу узнаю. Пусть там и крови, елы, наперсток только.

– Помилуйте, господин Соломатин! – поразился Тургул. – Виктор – русский князь!

– Я тоже русский, господин-товарищ генерал Тургул. У меня, елы, и в паспорте написано: Соломатин Фрол Афанасьевич. И печать. Но дхара-то я всегда узнаю.

– Ну так что? – не понял Келюс. – Ну если даже дхар-гэбэшник – мало ли?

– Да нельзя нам! – возмутился Фрол. – Нельзя в гэбэшники! При царе, елы, в жандармы не шли, ну а сейчас – в эти самые. Нас ведь все время то сажали, то переселяли. И мы решили, что никто в гэбэшники не пойдет. Железный закон, елы! Ну и думаю: вот, елы, повезло, свой же вязать будет…

– Да, – согласился Ухтомский, – пару лет назад и нам мысль, что русский может стрелять в русского, казалась дикой… Ну вот, Фрол был настолько любезен, что подробно рассказал мне о дхарах. Стал я вспоминать, кто это в моей родне мог быть из этих самых дхаров. Ну, татары, черемиса, немцы, шведы, эстляндцы, поляки – это понятно… Я даже древо наше нацарапал, – он кивнул на украшенный хитрыми узорами листок бумаги, причудливо прилепившийся в углу дивана. – Кто угодно есть, даже мексиканцы – был грех у тетушки. А дхаров нет, даже обидно.

– Действительно, обидно, – невозмутимо согласился Тургул.

– И тут меня – как крупнокалиберным по макушке! Родоначальник-то наш!..

Виктор передохнул секунду, несколько раз затянулся сигаретой.

– По официальной версии все просто. Выехал, дескать, наш предок из Орды людно, конно и оружно. Но у нас был и свой рассказ, не для Геральдической палаты, княжеский фольклор, так сказать. Дело было так… Где-то, то ли на Вятке, то ли на Двине, в одну деревню Лихо повадилось, стало девок красных пугать да портить. Господа пейзане, ясное дело, полевые караулы поставили, да толку – чуть. Потом уж сообразили, что Лихо это по воздуху аки птица летает. Аэронавт, извольте видеть! В конце концов испортил сей заброда красную девицу, некую Настасью Силишну, дочь то ли мельника, то ли кузнеца. Батюшка, не будь дурак, вызвал попа или попросту колдуна, тот все там заминировал – и в общем, на третью ночь, как и полагается в таких случаях, изловили злодея в сеть. Оказалось, какой-то мордвин Рангайка, как вы понимаете, колдун и чуть ли не волхв. Полностью его звали Рангай Фролкович.

Поручик улыбнулся. Было ясно, что давнее семейное предание доставляет ему весьма нравится.

– Стали судить-рядить, чего с ним дальше делать. А предложения были, как вы догадываетесь, вполне большевистские – под стать комиссару Саенке или даже самому Лацису, не к ночи будь помянут. Ну, сей Рангайка взмолился, обещал жениться, креститься, а главное – помогать пейзанам, буде таковая нужда случится. Господа пейзане, представьте себе, проявили несвойственный ныне гуманизм, крестили супостата, нарекли Иваном Александровичем, обвенчали с вышеупомянутой Настасьей Силишной и отпустили с Богом жить куда-то в глухомань, откуда новокрешеный Александрович оказался родом. И не слыхали о них тридцать лет и три года.

– Да, – не выдержал Келюс. – Эти бы сказы, да в «Российский гербовник»!