Около музыки и другие рассказы

Я до сих пор не могу выйти из этого оцепенения, когда Марго говорит мне: локоть веди! Играй, Прохор, что ты как амёба!!! Замороженный, ледяной мальчик! Скучный, не сольный… Тапёр, тебе бы в кинотеатре играть.

Они тут все другие. Они с детства. У них руки способны на всё, им остаётся только музыку делать. А я! Со своей деревенской школой — что я могу?!

Ну. И я стал делать то, что действительно могу. Смешить. Смешить весь класс.

— Новенький? Как тебя зовут? — просто, по-детски спросила одна девочка. Я потом узнал, что она Оля, флейтистка.

— Про, — сказал я.

— Как?…

— Про! Как противоракетная оборона.

— Ух ты, — сказала Оля, и другие тоже сказали «ух ты», и Аня Лернер, и, может быть, даже Густав.

Густав мне не понравился. Воображала, подумал я сразу. Вот Соныч — нормальный парень, сразу видно. Свой. А Густав какой-то выпендрёжный. Тонкий шарф, пиджак… Больно следит за своей внешностью, что-то в этом есть неправильное для парня. И фамилия выпендрёжная, и имя — какой-то пазл, искусственное что-то, выдуманное: Густав Август. Анаграмма, имя из тех же букв, что и фамилия. Магический квадрат. Он, кажется, из Риги. В нём есть какая-то заграничность. Смотрит на нас свысока; ну и жил бы в своей Риге!

Он держался отдельно; в буфете садился один, если столы заняты — на подоконник. Не участвовал в наших общих штуках, когда мы флешмоб против англичанки придумывали… Я даже жалел его, думал, вот ненормальный. Какой-то аутист, людей боится.

Оказалось, ничего он не боится. Просто ему никто не нужен. Он просто другой. Не мы.

— Пойдём, послушаем, — сказал мне Соныч. Ну, послушаем так послушаем, никто не запрещает.

— Пойдём, а кто сегодня будет? — спросил я.

— Так Густав же, — объяснил Соныч. Удивился моему незнанию. Ведь список репетиций в зале вывешен на двери. И все знают, когда Густав Август.

…В зале было человек тридцать. Нормально для школьника вообще: просто урок, не концерт — откуда они понабежали все?

— Это же Густав, — сказал мне Соныч.

Значит, кто-то раскрутил этого Густава, значит, тут принято, что он талант. А на самом деле всего лишь нужно научиться нажимать правильные клавиши в правильное время. Вот и весь ваш пианизм, всё ваше волшебство…

Да, и сначала он играл — ничего особенного. Ну, хороший пианист. Нормальный.

А потом начался Скрябин. И у меня стул поехал из-под ног.

Не знаю, чем это объяснить. Может, всё очень просто. Просто Густав — гений.

Меня будто крепко взяли и повели за собой. И я пошёл. Как дурак. Так бывает во сне, когда не можешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, не чувствуешь туловища, весь становишься одни уши и в груди стучит сердце. Сердце с ушами, такой уродец. И думаешь: только бы не кончилось, не кончилось…

* * *

Ночью я слушал этого Скрябина. В записи, разных пианистов. Может, дело не в Густаве? Может, просто такая музыка? Казалось, меня в какую-то воронку засасывает. Никогда такого не было раньше.

Кот раньше не любил пылесос, а потом ничего, втянулся.

И я втянулся. Внутрь этой музыки.

Потом Густав играл на классном концерте, и я ждал: будет такое же волшебство или нет? Когда ждёшь, обычно не бывает. Ничего особенного. А тут — было.

С тех пор когда я видел его, то хотел побыстрее уйти. Мне было не по себе, что человек, который так умеет, волшебник, — просто сидит рядом, ест, говорит изредка с другими… Но когда я шёл в школу, часто думал: вдруг будет Густав? Вдруг?

Гусь лапчатый. Больно надо. Воображала.

* * *

Один раз Густав спросил меня, что было на математике.

— Разложение многочленов на множители, — говорю.

— Какое ещё разложение? — не понял он.

— Моральное, — объяснил я.

Он моргнул, а потом расхохотался. Я страшно гордился своей шуткой, дня три. Да вру, не три — мне до сих пор кажется, что это дико смешно.

* * *

На камерный меня поставили с Олей. Камерный ансамбль, играть дуэтом или трио, например. Мне было всё равно с кем, я же никого не знаю. И Олю я не запомнил. У неё такое лицо обыкновенное. Это она меня тогда первая спросила: как тебя зовут?

Я потом несколько раз на других девчонок думал, что это и есть Оля, даже здоровался.

А когда она подошла и сказала:

— Мы с тобой вроде по камерному, да?

Я ответил:

— Нет, у меня Оля Коровина.

— Так это я же!

Вот я балда, надо же так ошибиться. Ну правда, таких лиц обыкновенных полшколы. Оля и Оля.

Но она не обиделась. Говорит: когда мою фамилию увидела, сразу обрадовалась.

— Ну да, когда люди мою фамилию видят — они всегда радуются.

Оля смеётся. Ничего, кстати, Оля, когда смеётся, — у неё ямочка, но не на щеке, а выше, на скуле. Слева. А справа нет. Хорошо смеётся, легко. Обычно девчонки хихикают глупо.

Прохор Небейголова и Ольга Коровина. Отлично.

Чувствую, хорошенький выйдет у нас с ней этот камерный ансамбль.

* * *

И правда вышел. И неплохой. Мой любимый теперь предмет. На камерный я лечу с радостью, и весь день сияет с самого утра, если вечером камерный. Не из-за Оли, нет.