Около музыки

Сенька — моё школьное имя, уютное, как кроссовки. Не то, что «Сонечка». Ну да, если в шарфе и шапке, понятно, что болею. Но всё равно — поинтересовался хотя бы. Егор — наверное, единственный в классе, кто на человека похож.

Так что сначала всё было нормально. Интересно даже: Аришу, нашу классную, вечно уносит в самые разные области. Нырнёт про Чехова, а вынырнет в древних китайцах. Тут вдруг её в модерн унесло. «Вы вообще слово такое слышали — «модерн»? Есть какие-то ассоциации?»

Это она так в воздух спрашивает, чтобы мы поняли, какие все недоразвитые.

Я тут возьми и скажи:

— Шехтель.

— Вот Арсеньева молодец, правильно, — удивилась Ариша. — Ты откуда про него знаешь?

— На экскурсию ездила, в Москву. Там рассказывали, — соврала я.

Даже подумать не успела, сам этот Шехтель выскочил. Не хватало ещё, чтобы потом спрашивали — что за экскурсия. Но никто не спросил, никому, в общем, и дела нет.

А потом, на русском, случился ужас. Нужно было вспомнить пословицы и поговорки с именами собственными.

И тут Егор Федотов и говорит:

— Не по Сеньке шапка!

И весь класс посмотрел на меня. Чёрт, именно Федотов!… Я стянула с головы эту злосчастную шапку, и все увидели мои оттопыренные красные уши. В кого у меня такие, у родителей нормальные, одна я чебурашка. Честное слово, лучше бы я Капитолине сегодня досталась.

В общем, все хохочут. Смешно им, значит.

А тут Панкратьев и говорит, лениво так:

— Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова — на всякого!

И тут Федотов громко икнул.

Класс полёг под парты. Про мою шапку тут же все забыли.

А это ведь не просто шапка, это Данька мне подарил, который лучше каждого из них в сто раз. На первую свою стипендию купил несуществующую в природе вещь — шапку, которая мне идёт. И если теперь её снять, то это предательство.

Я опять её надела. По Сеньке шапка, по мне, то есть. Болею я, и нет мне дела до этого Федотова икающего. А Панкратьев… Чего он вдруг полез меня защищать? Больно надо. Он внешне недоделанный какой-то, такой злой тролль. Шеи почти нет, уши огромные, а глазки маленькие, как у поросёнка. Ему бы в кино сниматься в роли существа инопланетного, страшного. Всё сидит, тычет в свой телефон и бормочет чего-то. Ладно бы кто ещё защитил, а то Панкратьев этот. Хуже не придумаешь. Или не защитил, просто так сказал?

Противное чувство осталось.

И с Федотовым встречаться глазами не хотелось. Вот же — ведь сказал гадость он, а глаза отвожу почему-то я.

На перемене я пошла в пристройку. Там компьютерный класс, вечно закрытый; ещё есть кружки послешкольные, но утром обычно никого нет. Зато в коридоре из окна можно вылезти, и по пожарной лестнице прямо на крышу попасть.

Я замотала шарф два раза — всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу; а там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.

Я по ушам определила — Панкратьев!

Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.

Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.

С ума сойти, Панкратьев!

— А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?

— Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?

— А ты? — отбил Панкратьев.

Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.

В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.

— Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?

— Чего?…

— Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или, типа, о музыке больше?

— Не знаю…

Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.

— Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.

— А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.

Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.

— А тебе зачем вообще?

— Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?

Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.

— Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь и всё. Тут похожее.

Панкратьев аж вскочил:

— Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть — как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?

Ничего себе, как он. Мне даже страшно стало. С психом на крыше любому будет страшно. И к тому же получается, что я ему соврала.

— Нет. Бывают трудные места, тогда да, думаю про руки. Чаще всего даже думаю. Но если простое место… Нет, думаю всё равно, это не похоже на буквы. Ты меня запутал.

— Это ты меня запутала, — сказал он и в целом был прав.

Я решила с ним больше не разговаривать. Чего привязался вообще? Мы помолчали минут пять. Звонок; ну вот, опоздали.