Окончательное решение.

Так или иначе, пчелы все-таки с ним говорили. Звук, воспринимаемый другими как монотонное гудение, акустический пробел, для него был изменчивым повествованием, богатым, грамматически оформленным, разнообразным и отчетливым, как отдельные камушки невыразительной серой гальки; и он двигался, прислушиваясь к этому звуку, и ухаживал за своими ульями, словно островитянин, который, нагнувшись, с восхищением собирает морские диковинки. Звук, конечно, ничего не значил — не такой уж старик был сумасшедший, — но из этого вовсе не следовало, что пчелиная песнь бессмысленна. Это была песнь города, города, так же удаленного от Лондона, как Лондон удален от небес или от Рангуна, города, в котором все жители делали то, что им надлежало, как то было предписано их древними и почтенными предками. Города, в котором никогда не крали драгоценностей, золотых слитков, секретных военно-морских карт, в котором давно сгинувшие средние сыновья и никудышные первые мужья не объявлялись вдруг с Вавура-Вэлли или Витватерсранда, имея в запасе привезенный из глухомани хитрый план, как довести до сумасшедшего дома старых богатых родственничков. Никаких колотых ран, удушений, избиений, стрельбы; почти совсем никакого насилия, разве что иногда случалось цареубийство. Всякая смерть в городе пчел была намечена заранее и продумывалась десятки миллионов лет назад, и каждая смерть претворялась эффективно и мгновенно в дальнейшую жизнь улья.

Это был город, в котором человек, зарабатывавший на жизнь среди убийц и негодяев, возможно, захотел бы прожить остаток своих дней, прислушиваясь к его песне, — так юноша, только что прибывший в Париж, Нью-Йорк или Рим (и даже, как старику еще смутно припоминалось, Лондон), стоит на балконе или у окна снятой на двоих комнаты или на крыше многоквартирного дома и прислушивается к шуму транспорта и фанфарам автомобильных гудков, чувствуя, что это музыка его неизвестной судьбы.

Среди пчелиного эпоса и собственного хриплого дыхания под покровом защитной сетки он не расслышал и не почувствовал приближение длинной черной роскошной машины, притормозившей у его дома на следующий день. Старик обернулся только тогда, когда прибывший из Лондона человек остановился в десяти футах от него. Легкая добыча, подумал он, испытывая отвращение к самому себе. Слава Богу, однако, что все его враги уже на том свете.

Человек был одет как член кабинета министров, но двигался как демобилизованный военный. Широкоплечий, светловолосый, он щурился словно от неприятного солнечного света. По пути к пасеке его левая нога в добротном ботинке фирмы «Клеверли» странным образом слегка волочилась. Он, конечно, прожил достаточно, чтобы иметь десяток-другой врагов, но еще не так много, чтобы их всех пережить. Шофер остался ждать у машины с лондонскими номерами и прикрытыми выключенными фарами, вторившими прищуру ослепленного солнцем пассажира.

— Они вас когда-нибудь кусали? — спросил человек из Лондона.

— Постоянно.

— Больно?

В качестве ответа на этот дурацкий вопрос старик приподнял сетку, чтобы не утруждать себя вполне очевидным «да». Человек из Лондона спрятал в седеющих светлых усах подобие улыбки.

— Больно, должно быть, — сказал он. — Вы любите мед?

— Не особенно. Нет, не особенно.

Казалось, человека из Лондона несколько удивил ответ старика, но он кивнул и признался, что и сам не очень-то его любит.

— Знаете, кто я? — спросил он, помешкав.

— Род и вид, — сказал старик и поднес руку к сетке, словно снова хотел опустить ее на лицо. Но затем полностью снял маску с головы и сунул под мышку. — Лучше пройдем в дом.

Человек из Лондона уселся на стул у окна и сделал осторожную попытку, со скрипом отворив окно на один-два дюйма, впустить внутрь хоть немного свежего воздуха. Это был самый неудобный стул в доме, соединивший в себе наихудшие качества пильных козел и церковной скамьи, но у старика не было иллюзий относительно стоявшего в комнате запаха. Хотя сам он его чувствовал, как не чувствует гнусное зловоние своей мрачной берлоги медведь или тот же великан-людоед.

— Могу предложить вам чашечку чаю, — сказал он, хотя на самом деле не был до конца в этом уверен. — Кажется, мой запас относится к началу тридцатых. Не знаю, вероятно, чайные листочки со временем начинают горчить или полностью теряют аромат, а я, как человек благоразумный, вынужден признать, что час моих уже пробил. Есть еще отвратительный эрзац-кофе, который может оказаться для вас новинкой, полковник… Ведь вы полковник, я прав?

— Треднидл.

— Полковник Треднидл. Кавалерист?

— Моторизованная пехота. Шотландский полк Леннокс.

— А, тогда виски.