Окончательное решение, или Разгадка под занавес

На самом же деле за четырнадцать дней, прошедших после исчезновения попугая, Бруно фигурировал в мыслях мистера Паникера лишь дважды и, скорее, как некий отголосок насилия и кровопролития, возмездия за оскорбленные супружеские чувства и расплаты за поруганную честь, потому что именно это грезилось викарию в то недолгое время, когда треклятый Шейн был его постояльцем. Мистер Паникер конечно же был уверен, что Бруно мертв и что умер он смертью страшной и жестокой. В природе серые жако обитают в джунглях Экваториальной Африки; эти сведения викарий почерпнул из тома энциклопедии «Британника» под литерой «П», когда смотрел статью о попугаях, но Бруно родился и вырос в неволе, он был совершенно ручным. Вне дома, да еще в руках какого-нибудь хулиганья он был обречен. Воображение рисовало мистеру Паникеру голову попугая с черными каплями глаз, болтающуюся на свернутой шее. Он представлял себе дохлую полуощипанную птицу где-нибудь на помойке или в сточной канаве, видел, как ее рвут на части куницы и хорьки, видел трупик, запутавшийся в телеграфных проводах. Жестокость этих картин оказалась для мистера Паникера полной неожиданностью, поскольку Бруно, в отличие от покойного Дика Шейна, коему воображение викария уготовило ту же участь, ему всегда нравился. В сутолоке полицейского расследования, в мутной волне досужих сплетен, в окончательной черте, подведенной под силлогизмом длиною в жизнь — силлогизмом его несчастливого брака с Джинни Столлард, — эти сочащиеся кровью картины надругательства над попугаем были тем единственным контекстом, в котором исчезнувшая птица возникала в сознании викария. И вот сейчас в первый раз (причем жгучий стыд, который он при этом ощущал, терзал и грыз его мучительнее, чем все, что он когда-либо испытывал по поводу своей несложившейся карьеры, семейной жизни или недостойного поведения сына) он задумался о чувствах несчастного ребенка, потерявшего единственного друга. Мысли викария были под стать Линусу Штайнману, маленькому, тщедушному, бессловесному мальчугану с сухими глазами.

— Но, учитывая хлопоты последних дней, — пришел ему на помощь старик, продолжая: — и, кроме того, ваши обязанности пастыря…

— Нет, нет, — быстро ответил викарий.

Он чувствовал, что хмель и ярость выветрились, а душу переполняет абсолютно неуместное в данных обстоятельствах чувство благодарности.

Они доползли до КПП. К машине с обеих сторон подошли полицейские в форме. Мистер Паникер опустил стекло. Как всегда, для этого пришлось пару раз надавить ладонью на верхний край.

— Доброе утро, сэр. Уточните, пожалуйста, цель поездки.

— Цель поездки? — растерянно переспросил викарий.

Он бросил беспомощный взгляд на старика, который смотрел на него с непоколебимым насмешливым безразличием.

— Ах, да, конечно, — произнес мистер Паникер. — Цель поездки. Разумеется. Цель поездки — э-э-э, попугай. Он пропал, и нам нужно его найти.

Жена викария, в прискорбном соответствии со своей фамилией по мужу, страдала гефирофобией, то есть панически боялась мостов. Когда автомобилю, автобусу или поезду, в котором она ехала, преграждала путь река, миссис Паникер вжималась в кресло и плотно зажмуривала глаза. Она дышала прерывисто, с присвистом и едва слышно стонала, стараясь не шевелиться, поскольку малейшее движение могло заставить содержимое переполненной чаши страха, которую стискивали ее руки, выплеснуться наружу.

Когда машина викария ехала через Кройдон, сутолока и неразбериха большого города, захлестнувшая их, внезапно вызвала у старика похожее паническое состояние. Хриплое дыхание, вырывающееся из ноздрей, побелевшие костяшки пальцев, обхвативших суковатые колени, натянувшиеся ванты жил на тощей шее — все эти приметы неконтролируемого страха мистер Паникер узнал с первого взгляда. Правда, в отличие от миссис Паникер, старик не зажмуривался. Когда они въехали в Лондон, он держал глаза открытыми, продолжая, по природе своей, оставаться «человеком, который смотрит» и не отводит глаз даже от того, что пугает его до смерти. Природа была сильнее страха.

— Вам нехорошо?

Старик не менее минуты собирался с силами, чтобы ответить. Он не отрываясь смотрел на проплывающие за окном улицы Южного Лондона.

— Двадцать три года, — выдавил он сипло.

Вытащив из внутреннего кармана платок, он утер лоб и углы рта.

— Воскресенье, четырнадцатое августа тысяча девятьсот двадцать первого года.

После того как его последнее впечатление о Лондоне обрело точную дату и даже день недели, к старцу вернулось подобие душевного равновесия.

— Я не знаю, почему я… Глупо, конечно. В газетах столько писали о разрушениях после бомбежек и пожаров. Я был готов к тому, что увижу руины. Должен признаться, что даже в какой-то степени предвкушал их, ну, как бы помягче выразиться, скажем, из научного интереса. Великий город, обратившийся в груду дымящихся развалин на берегу Темзы. Но это…