«Окопная правда» Вермахта

Однако проблема заключалась в том, что, отчасти вопреки самим себе, эти люди выражали противоположные эмоции, обнаруживая в себе положительные моменты военного опыта. Например, Пиотровски, несмотря на отвращение к войне, с трудом скрывал гордость за умения, технические и тактические навыки немецких солдат, «лучших солдат», которые добились бы успеха, если бы не материальное превосходство противника. Карл Фогт, хотя и признавал, что «страданий было так много, что больше нет сил их видеть», рассказывал, что голодал так, что ел березовую кору и траву и был готов «вцепиться зубами в человека», но тем не менее соглашался: «У меня остались о войне и хорошие воспоминания… Я видел прекрасные здания, прекрасные памятники. Изумительные церкви и иконы. Я бы никогда не увидел их, если бы не война». Фогт, бывший ученик пекаря, придавал войне некое «туристическое» значение, что было вполне обычно для простых людей, которые в суровых и пагубных, по общему признанию, условиях побывали в местах, которые в другое время были бы им недоступны. Даже осознавая все ужасы, Фогт верил, что он странным образом расширил свой кругозор, был сформирован и закален войной. Для него война сыграла почти такую же роль, как чтение романов Гёте или Манна о становлении личности.

Находились среди солдат и те, кто не считал войну злом, но таинственным, непостижимым для посторонних образом многие из них согласились бы с одним из своих товарищей, который в мае 1940 года назвал войну «величайшим средством обучения». Война формировала человека, она становилась «великим испытанием», «трудной, но важной школой, укреплявшей душу и закалявшей волю», школой, которая также учила понимать «истинную цену человека». Война, и с этим согласились бы практически все, кто пережил ее, стала «неизгладимым опытом, который позволил нам совершенно по-новому взглянуть на глубинные законы нашего бытия».

Практически все солдаты чувствовали, что военный опыт закалил их. Другим чувством, общим для многих солдат, была вера в то, что война вырабатывала уникальную форму дружбы, товарищество настолько крепкое, что Ги Сайер с полным правом мог назвать его «единственной наградой за жизнь в отчаянии». Сайер с готовностью признавал гнусность войны, но все же выражал чувство многих солдат, которые не согласились бы отказаться от нее, потому что она дала чувство товарищества, знания и ощущение приключения.

Другие воспоминания немецких солдат мало чем отличались от воспоминаний солдат других стран: гибель друзей или чувство вины за то, что остались в живых, озлобление из-за мелких несправедливостей армии, внутреннее смятение после получения приказа убивать, постоянный страх как часть жизни, запах смерти, стоящий над полем боя и не исчезающий с годами, неописуемое изнеможение, охватывавшее каждого фронтовика и не отпускавшее его, ярость и радостное возбуждение боя, чувство одиночества и нереальности происходящего на фронте и, не в последнюю очередь, нежелание думать о последствиях своих действий, о том, что гибнут другие люди. В этом замешательстве, в этом стремлении сохранить собственную жизнь, пытаясь отнять при этом чужие, в этом чувстве принадлежности к особому миру с собственными правилами поведения, изолированному от нормального общества, в признании того, что война оставила неизгладимый след в его душе и изменила его жизнь, немецкий солдат размышлял об общности ощущений на войне. «Не были ли мы, враги на поле боя, настоящими друзьями? — думал Ганс Вольтерсдорф, осматривая подбитый советский танк. — Товарищами по несчастью, которым на арене истории приходится вести игру на удачу и неудачу, на жизнь и смерть?» Ги Сайер заключил: «Когда-нибудь другие поймут, что люди по обе стороны конфликта могут ценить одни и те же достоинства и что боль не зависит от национальности».