«Окопная правда» Вермахта

Учитывая в целом более глубокую идеологизированность немецкого солдата, другим фактором, отличавшим его от американского «джи-ай», была более суровая дисциплина, требованиям которой он подчинялся. Этот парадокс нелегко объяснить. Нельзя довольствоваться простым объяснением, что армия США была на удивление снисходительна и либеральна. Отчасти жесткая дисциплина была логическим следствием политического устройства, требовавшего безусловной верности и повиновения как от военного руководства, так и от рядовых военнослужащих. Омер Бартов отмечает, что политизация дисциплины была тесно связана с политизацией армии в целом, поскольку среди рядовых распространились идеологические и юридические концепции нацистов, а также соответствующие правила поведения. Как следствие, действия и поведение, которые в ином случае были бы проигнорированы или повлекли бы за собой устный выговор, стали рассматриваться как политические преступления, нередко гарантировавшие жестокое наказание. Более того, по мере того как рядовой состав немецкой армии пропитывался расовой идеологией нацизма, начался любопытный и многогранный процесс ожесточения. Поощряемый нацистской доктриной (и своими вышестоящими офицерами), немецкий солдат в России был волен совершать практически любые преступления вплоть до грабежа, насилия и убийств, если они были направлены против так называемых «расовых врагов» немецкого народа. Он не только редко подвергался наказанию, но и часто удостаивался похвалы за проявление расовой и идеологической сознательности. Поэтому едва ли стоит удивляться тому, что советские солдаты также ответили на это страшной жестокостью. По мере того как бои на Восточном фронте достигали накала, невиданного на других фронтах Второй мировой войны, и по мере того как немецкие солдаты все чаще стремились избежать передовой, вермахт начал применять жестокие меры для поддержания дисциплины, направленные на то, чтобы солдаты больше боялись собственного командования, чем противника. Поскольку это была идеологическая война во имя «народного единства», любой, кто делал меньше, чем того требовал его долг, считался изменником фюреру и народу и должен был понести соответствующее наказание. Наконец, когда нацистский рейх начал рассыпаться на последнем этапе войны, железная дисциплина стала рассматриваться как единственное средство, способное предотвратить катастрофу. На наиболее частном уровне солдат в окопах, таким образом, подвергался идеологической обработке, призванной прояснить для него цели войны и пробудить в нем желание пожертвовать собой ради высшей цели, одновременно угрожая ему исключительно жестокими наказаниями, если его усилия от имени народа сочтут недостаточными.

Возможно, именно из-за постоянного присутствия смерти, которая, казалось, таилась повсюду, письма и дневники немецких солдат обладают глубиной и вдумчивостью, которые реже встретишь в более приземленных и прямолинейных записях американских солдат. Немецкий солдат не только с большим фатализмом относился к вероятности смерти, но и придерживался точки зрения на мир и на свое место в нем, которая отводила особую роль судьбе. Более того, он чаще наделял войну качествами романтического нигилизма. Немецкий солдат размышлял о ядовитой сущности войны, раздумывал о ее внутренней природе и сути, рассматривал ее как пугающе прекрасную драму. Война по необходимости была борьбой за существование, в которой разрушение было неизбежно, и в процессе разрушения солдаты получали облегчение, возможность ценить полную свободу от каких-либо ограничений, вступить во владения неразборчивой смерти, где они могут дать волю своим самым примитивным чувствам и желаниям. Слова о том, что нужно разрушать, чтобы выжить, что понять жизнь можно лишь после того, как столкнешься со смертью, что самая вольная жизнь — это жизнь, полная опасностей, или что самопожертвование служит некоей высшей цели, казались бы чужеродными в письме «джи-ай», но не в письме немецкого пехотинца. Немецкий солдат в прямом смысле стал думать и действовать как солдат, тогда как большинство американцев так и оставались гражданскими, одетыми в неудобный мундир.