«Окопная правда» Вермахта

Тогда я вспомнил о ракетнице… Я осторожно поднес ствол ракетницы к бойнице… Быстро засунул ствол внутрь. Они тут же открыли огонь, но я уже убрал ракетницу…Они кричали. Изнутри доносились громкие приказы и испуганные крики… Потом раздался ужасный грохот… Башня подскочила на несколько сантиметров, сдвинулась в сторону и с лязгом упала… Я долго не мог забыть этих парней из Московской танковой бригады. Какая драма, должно быть, разыгралась в этом гробу».

Тем же ощущением личной борьбы были полны и размышления немецкого лейтенанта, воевавшего в Сталинграде:

«Мы пятнадцать дней воевали за один дом минометами, гранатами, пулеметами и штыками. Уже на третий день в подвалах, на лестничных клетках и ступеньках лежали пятьдесят четыре немецких трупа. Линия фронта проходила по коридору между выгоревшими комнатами, по тонкому потолочному перекрытию… С утра до ночи шел беспрестанный бой. С этажа на этаж мы, почерневшие от пота, перебрасывались гранатами среди взрывов и облаков пыли и дыма, луж крови, обрывков человеческих тел. Спросите любого солдата, что значит в таком бою полчаса рукопашной… Протяженность улицы измеряется теперь не метрами, а трупами…

Сталинград больше не город. При дневном свете он похож на огромное облако пылающего, ослепляющего дыма, на гигантскую печь, освещенную отблесками пламени. А когда наступает ночь, одна из тех обжигающих, ревущих, кровавых ночей, собаки бросаются в Волгу и отчаянно плывут к противоположному берегу. Сталинградские ночи вызывают у них ужас. Животные бегут из этого ада, и только люди способны его выдержать».

Выдерживали только люди. Жестокости войны натолкнули на схожие мысли и двадцатилетнего Ганса-Генриха Людвига. «Человек очень вынослив» — такими словами заканчивалось его письмо, и к этому уже ничего не требовалось добавлять.

Эти рассказы дают ощущение войны как глубоко личного опыта, как столкновения индивидуума с жизнью, судьбой и страданиями там, куда не смогла добраться большая война. В сражении солдат мог чувствовать себя забытым и брошенным, и утешением ему могли служить лишь оружие и немногие товарищи. Фактически многие сражались, молча ожидая смерти. Как в отчаянии писал с Восточного фронта Фридрих-Леонард Мартиус: «Мы сидим в своей норе, но некоторым приходится каждый день выходить наружу. Оружие и сталь ведут борьбу против плоти и сердец». Макс Аретин-Эггарт размышлял: «Личность всегда будет все глубже и глубже погружаться в пучину войны. Но даже в процессе такого погружения наши войска добиваются невообразимых успехов». В борьбе, которая до самого конца оставалась личным делом, некоторые солдаты считали себя профессионалами и странным образом гордились этим.

Если некоторые жили в ритме смертоносной машины, не помышляя ни о чем, кроме необходимости питать ее, то они не могли протянуть дольше, чем эта машина. Поэтому для многих солдат определяющей характеристикой войны стала ее разрушительность. Вильгельм Прюллер так рассказывает об одной из многочисленных атак русских в декабре 1941 года:

«В четыре часа нас подняли по тревоге. Русские при поддержке артиллерии атаковали к северу от железной дороги… Я повел взвод между домами и развернул стрелков в редкую цепь… Один пулемет должен был постоянно вести огонь по залегшим перед нами русским, чтобы не дать им продвинуться вперед. Остальные пулеметы и стрелки с карабинами должны были занять позиции. По моему сигналу белой осветительной ракетой мы должны были открыть прицельный огонь из всех видов оружия… На 9 секунд стало светло, как днем, и мы могли разглядеть всю местность перед собой… Мои парни уже открыли бешеную стрельбу…

Постепенно начинает светать, и теперь противник перед нами как на ладони…Я во весь голос кричу русским: «Руки вверх! Сдавайтесь!» Они один за другим поднимают руки…

Пленных сгоняют в дом, но их не так много, как мы ожидали. Вернувшись, мы поняли, почему: многие из них остались лежать мертвыми. Все убиты выстрелами в голову… Некоторые из убитых горят — их подожгли остатки осветительных ракет. Потом мы начинаем считать… 150 убитых».