Окопные стихи

немецкая траншея

у городка фабричного —

проходит огородами:

картофель и капуста;

окраинные домики:

разрушенные крыши,

проломанные стены,

распахнутые двери,

повыбитые окна —

и ни души вокруг;

и две трубы кирпичные

на фоне неба синего

с застывшими барашками

далёких облаков...

Что видно из окопа? —

да ничего особого:

нейтралка — вот и всё!

Замполит

Шли Брянщиной. Фриц драпает. Большое село — Ишово. Часть изб горит. Старуха произносила речь...

Из фронтового дневника. 20 сентября 1943 года

Помню:

стоя на пожухлом склоне,

вытянув натруженные руки,

к нам, идущим по селу колонной,

с речью обратилася старуха.

Стлался дым — чадили гарью хаты:

фрицы драпанули из села,

и остались после них, проклятых,

как обычно — пепел и зола.

И хотя уже мы пол-России

видели в руинах и слезах,

горло жгли старухины, простые,

не из книжек взятые слова.

И Вершинин Колька, мой наводчик,

произнёс серьёзно так на вид:

— Неплохой бы вышел, между прочим,

из мамаши этой замполит!..

А у замполита сдали нервы.

И, проковыляв с пригорка, мать

принялась над нами, как над мёртвыми,

жалобно, по-бабьи, причитать.

Тут мы растерялись на мгновенье.

А Вершинин Колька говорит:

— Мать! Не хорони нас прежде времени.

Это дело, знаешь, не горит...

И уж всё на свете перепутав

и не зная, как себя вести,

на прощанье стала нас старуха

по-крестьянски истово крестить.

И мы шли —

повзводно и поротно,

с Богом незнакомые вовек,

шли

в шеренгах, сдвинувшихся плотно,

словно все — один мы человек;

шли

под это крестное знаменье,

как когда-то предки наши шли,

шли сурово

под благословенье

русской

исстрадавшейся

земли.

Неудачный бой

Мы идем — и молчим. Ни о чем говорить нам не хочется.

И о чем говорить, если мы четверть часа назад

положили у той  артогнем перепаханной рощицы

половину ребят — и каких, доложу вам, ребят!..

Кто уж там виноват -

разберутся начальники сами,

Наше дело мы сделали: сказано

было “вперед” — мы вперед.

А как шли!.. Это надобно видеть своими глазами,

как пехота, царица полей, в наступленье в охотку идет...

Трижды мы выходили на ближний рубеж для атаки.

Трижды мы поднимались с раскатистым криком “ура”.

Но бросала на землю разорванной цепи остатки

возле самых траншей пулеметным огнем немчура.

И на мокром лугу, там и сям, бугорочками серыми

оставались лежать в посеченных шинелях тела...

Кто-то где-то ошибся.

Что-то где-то не сделали.

А пехота все эти ошибки

оплачивай кровью сполна.

Мы идем — и молчим....

Сухая тишина

Шли танки...

И земля — дрожала.

Тонула в грохоте стальном.

И танковых орудий жала

белёсым брызгали огнём.

На батарее — ад кромешный!

Земля взметнулась к небесам.

И перебито, перемешано

железо с кровью пополам.

И дым клубится по опушке

слепой и едкой пеленой, —

одна, истерзанная пушка,

ещё ведёт неравный бой.

Но скоро и она, слабея,

заглохнет, взрывом изувечена,

и тишина — сухая, вечная —

опустится на батарею.

И только колесо ребристое

вертеться будет и скрипеть, —

здесь невозможно было выстоять,

а выстояв — не умереть.

Глаза

Если мертвому сразу глаза не закроешь,

То потом уже их не закрыть никогда.

И с глазами открытыми так и зароешь,

В плащ-палатку пробитую труп закатав.

И хотя никакой нет вины за тобою,

Ты почувствуешь вдруг, от него уходя,

Будто он с укоризной и тихою болью

Сквозь могильную землю глядит на тебя.

Пулеметчик

Памяти пулеметчика Юрия Свистунова, погибшего под Ленинградом.

По-волчьи поджарый, по-волчьи выносливый,

с обветренным, словно из жести, лицом, -

он меряет версты по пыльным проселкам,

повесив на шею трофейный "эмгач",

и руки свисают – как с коромысла.

И дни его мудрым наполнены смыслом.

У края дымящейся толом воронки

он шкурой познал философию жизни:

да жизнь коротка – как винтовочный выстрел

но пуля должна не пройти мимо цели.

И он - в порыжелой солдатской шинели –

шагает привычно по пыльным проселкам, -

бренчат в вещмешке пулеметные ленты,

торчит черенок саперной лопатки

и ствол запасной, завернутый в тряпки.

Он щурит глаза, подведенные пылью, -

как будто глядит из прошедшего времени

и больше уже никуда не спешит…

И только дорога – судьбою отмеренной -

Еще под ногами пылит и пылит.

***

Прошлогодний окоп… Я их видел не раз.

Но у этого – с черной бойницею бруствер.

И во мне возникает то нервное чувство,

будто я под прицелом невидимых глаз.

Я не верю в предчувствия. Но себе – доверяю.

И винтовку с плеча не помешкав срываю

и ныряю в пропахшую толом воронку.

И когда я к нему подползаю сторонкой,

От прицельного выстрела камнями скрыт, -

по вспотевшей спине шевелятся мурашки:

из окопа – покрытый истлевшей фуражкой –

серый череп, ощеривши зубы, глядит…

Перекур

Рукопашная схватка внезапно утихла:

запалились и мы, запалились и немцы, -

и стоим, очумелые, друг против друга,

еле-еле держась на ногах…

И тогда кто-то хрипло сказал: "Перекур!"

Немцы поняли и закивали : "Я-а, паузе…"

и уселись – и мы, и они – на траве,

метрах, что ли, в пяти друг от друга,

положили винтовки у ног

и полезли в карманы за куревом…