Оковы страсти

— Чарльз! — повторил Ньюбери уже более резким голосом, и это утихомирило лорда. Ньюбери взглянул на Алексу и улыбнулся: — Значит, ты вполне можешь защитить себя, когда это нужно, да? А когда тебе придет в голову переспать с мужчиной, ты затащишь в кровать любого, не так ли? О Боже! Нет ничего хуже развратной бездушной сучки, которая к тому же и нагло врет! Посмотри, что ты сделала с моим несчастным племянником, который относился к тебе с таким уважением и даже предложил тебе руку и сердце. Ну и… разумеется… надо спросить все еще безмолвствующего Николаса, что он думает обо всем этом? В конце концов, нельзя забывать, что он пострадал больше всех из-за своего ошибочного и весьма глупого представления, будто ты нуждаешься в защите от… Ну ладно, во всяком случае, вместо того чтобы сказать правду для защиты самого себя, он предпочел повторять твою ложь в твою защиту. И оказывается, все это впустую. Такая глупая, ненужная жертва. Быть посаженным на цепь, как собака, чтобы каждый день получать кнут…

С побелевшим лицом Алекса произнесла крайне взволнованным шепотом:

— Чтобы каждый день… О Боже, нет! Каждый день? Почему? Ну почему мне ничего не сказали? Почему меня не подвергли «суду» и тоже не допросили? Если бы я предполагала…

— Как это — почему, — сказал за ее спиной Чарльз голосом, переполненным местью, — тебя же как-то допрашивали. И все зависело от того, что скажет Эмбри, ты же знаешь. И если бы он сказал правду, тогда, дорогая моя леди Трэйверс, я бы пользовался вами много-много раз, но при совсем иных обстоятельствах. Особенно если учесть, как вам нравится посещать бордели и получать плату золотыми цепочками, коими вы обтягиваете ваши бедра. И я не единственный, кто ложился на вас… на тебя, шлюха!

— Чарльз, Чарльз! Она же все-таки ваша невеста, и мы должны помнить, что, хотя «суд» закончился и приговор вынесен, наказание еще не выполнено до конца. Конечно, неприятно быть палачом, который должен бить кнутом сознавшуюся проститутку, правда ведь, Николас? А тебе понравится быть самому наказанным кнутом? Скажи мне еще раз.

— Нет! — истошно закричала Алекса, пытаясь открыть дверь. — О, не надо! Не надо!

Но Ньюбери уже строго взглянул на Брауна и кивнул. Ей снова пришлось наблюдать за всем этим и чувствовать, как вздрагивает ее тело, как будто кнут одновременно касался и ее.

— Ну как? Понравилось?

— Нет. Проклятие, нет! Мне это… совсем не нравится. Вы довольны?

Он с трудом выдавливал из себя слова. Это была агония, и причиной всех его мучений была она. «Я этого не перенесу, — подумала Алекса. — Я этого не выдержу! Как он может?» Она заметила, что Ньюбери следит за ней, словно чего-то ждет. И она поняла, чего он ждет.

— Каковы ваши условия? — спросила она, и на этот раз уже ей пришлось выдавливать слова из пересохшего горла. — Скажите, каковы они, и я выполню их. Будьте вы прокляты! Но если вам нужно только мое признание, что я солгала умышленно, тогда вы его уже получили и можете нас отпустить.

— Нас? Но вы совершенно свободны и можете уйти, когда пожелаете. Но тут, я полагаю, у нас еще есть незаконченное дело. Я не сомневаюсь, мой племянник будет рад предоставить вам свою карету, а может быть, и свой эскорт тоже.

— А что в противном случае? — спросила она, понимая, что этот вопрос она не должна задавать, и когда он ответил, что дверь для нее открыта, Алекса почувствовала, что все взоры устремлены на нее. Но Николас ни разу не обратил на нее внимания, словно ее здесь и не было. А все они смотрели на нее — и этот тип, которого Ньюбери называл Брауном, и Чарльз, и тот, которого представили как Партриджа, и прежде всего сам Ньюбери, мерзавец и ее отец. Все они оказались на одной чаше весов, тогда как на другой была только она одна — ее тело и ее разум, ведущие отчаянную борьбу, в которой она могла потерять ту единственную награду, которой она желала более всего.

— Николас? — начала она, не решаясь дотронуться до него и видя, как он почти инстинктивно вздрогнул, когда она протянула к нему руки. — Пожалуйста, постарайся понять… Пожалуйста… Я не могла вынести…

Он сидел на полу, где они оставили его, с поджатыми к груди коленями. Его обросшее щетиной лицо было скрыто за сцепленными вместе руками, лежащими на коленях. Спина его сгорбилась, и он молчал. Молчал до тех пор, пока она не произнесла на какой-то совершенно отчаянной ноте:

— Пожалуйста. Ведь я же… я же люблю тебя, Николас!

И тогда, не поднимая головы, он сказал полным безразличия голосом:

— В таком случае, бедная Алекса, мне тебя просто жаль, потому что от того, кем я был, почти ничего не осталось, а то, что осталось, лишь испортит твою нежную шелковую кожу. У меня было достаточно времени, чтобы привыкнуть к кнуту, и ты должна позволить им закончить то, что они начали, и думать только о себе. Думаю, двое глупцов хуже, чем один.

— Браун!

Она вдруг почувствовала, что ее обхватили сзади за талию и грубо потащили назад. Она снова оказалась на ногах в центре камеры, едва переводя дух.