Окраина

— Спасибо, Адечка! — поцеловал он жену. — И знай: уже одно, что ты рядом, делает меня сильнее. Мы напишем нашу книгу. Мы сделаем все, что задумали. Сделаем! — шептал он, глядя в темноту, улавливая в ней колебание каких-то странных гигантских теней, возможно, движение воздуха, а возможно — и даже вполне возможно — течение самого времени… Он вспомнил, как однажды отец говорил, что чувствует течение времени… Он тогда удивился. Сейчас это чувствовал сам. И чем дольше вглядывался, напрягая зрение, тем отчетливее обозначались, вырисовывались тени, как бы прорезая сквозь толщу вселенского мрака — и вот он уже видел, различал бесформенное пятно на противоположной стене, которое постепенно обретает и форму, и цвет, но это уже позже, когда совсем развиднеет, и пронзительным обновленным светом наполняется все вокруг; свет отражается и на стенах, и на картине, висящей на стене, и на лице спящей жены, таком чистом и безмятежном, каким оно бывает только в минуты утреннего покоя.

«Мы сотворили утро! Слышишь, Адечка? — мысленно говорил он жене, зная, что и во сне она его слышит. — И у нас впереди — целый день. Целая жизнь! Встаем? Встаем!..»

Он поднимался, выпивал чашку чая и садился за письменный стол.

* * *

Любовь к жене и детям, которые казались Ядринцеву совершенством, не была, однако, всепоглощающей, не мешала, а даже напротив, способствовала тому делу, которое он считал для себя главным — служению Сибири. Ядринцев в это время работал над книгой «Сибирь как колония», хотел закончить ее непременно к трехсотлетию освоения Сибири, но этим не кончался круг его интересов — у него было достаточно других дел, обязанностей по службе; и он постоянно был заряжен, прямо-таки наэлектризован новыми идеями, мыслями — однажды объявил жене, что для Сибири сейчас весьма и весьма важно иметь свою неофициальную, литературную газету в которой можно было бы освещать самые острые вопросы различных сторон жизни… И, хитро посмеиваясь, спрашивал:

— А что, Адечка, похож я на издателя?

Можно было не сомневаться: от мысли об издании «вольной» сибирской газеты он уже не отступится.

И в то же время его ни на секунду не оставляет мысль о сибирском университете.

— Не пойму, ваше высокопревосходительство, — говорил он Казнакову, — как можно спокойно к этому относиться! Прошло столько времени, а воз и поныне ни с места. Кто его сдвинет? Государь, видно, забыл свое обещание, так надо напомнить…

— Терпение, мой друг, — Казнаков умел сохранять спокойствие и ровность в самые, казалось, затруднительные минуты.

— Терпение? — горячился Ядринцев. — Сколько же, позвольте вас спросить, можно терпеть? Триста лет Сибирь все терпит, терпит и терпит… Сколько же еще?

— Вы правы, Николай Михайлович, — согласился Казнаков. — Вопрос об университете не имеет себе равных по важности — и уходить от него нельзя. Будем писать новое представление. Будем упорствовать и добиваться своей цели. Прошу вас, Николай Михайлович, письменно изложить на сей счет свои соображения.

— Я готов, — весь так и засветившись, ответил Ядринцев. У него в минуты возбуждения даже слегка оттопыренные уши вспыхивали, остро поблескивали за стеклами очков продолговатые темные глаза. Ядринцев стремительно ходил по кабинету, пересекая его в разных направлениях, и фалды расстегнутого серого пиджака при каждом шаге отлетали в стороны, точно крылья птицы, которая готовится взлететь. — Я готов, Николай Геннадиевич, хоть завтра представить вам письменные соображения.

И в тот же день, отложив все дела, Ядринцев приступил к составлению нового рапорта на высочайшее имя, работал с неменьшим жаром и увлечением, чем над книгой о Сибири, не догадываясь и не отдавая себе отчета в том, что книгу-то он, в сущности, и не откладывал, а напротив, продолжал писать для нее новую главу: