Окраина

Он внезапно оборвал и больше, сколько ни просили его, не прочитал ни строчки. Замкнулся. Понимая всю жестокость и безжалостность своего откровения, Омулевский не видел, однако, ничего другого, что мог бы прочитать в противовес, потому что все другое, иное — веселое и беззаботное — казалось ему сейчас невероятно далеким от правды, чуждым действительности.

— Печальны ваши песни жизни, Иннокентий Васильевич.

Омулевский виновато улыбнулся:

— Какова жизнь, таковы и песни.

Был он сегодня какой-то странный, не похожий на себя, печально-отрешенный, подавленный; что-то в нем происходило, в чем он и сам, как видно, не мог разобраться до конца, оттого и рассеян был, отгорожен и замкнут, словно постоянно вслушивался в самого себя, мучительно пытаясь понять — что, что, что же в нем происходит? Может, это была своеобразная защитная реакция — замкнуться от всех и вся. Он признавался однажды: «С тех пор как я узнал людей, обет, мной данный, не нарушу до самой смерти я своей — не открывать им больше душу… Да! мне не надо ничего — ни злобы их, ни их участья: с меня довольно и того, что я тружусь для их же счастья». Может, он пытался решить для себя какую-то сложную и очень важную задачу — что, что, что же с ним и в нем происходит? А может, это были первые признаки того исподволь и грозно нарастающего недуга, который вскоре свалит его окончательно… Омулевский еще не знал. Возможно, чувствовал, но не догадывался и не знал — и мучился от этого незнания.

Через два месяца Омулевский умер. И Ядринцев вдруг ощутил пустоту в душе, не опустошенность, нет, а именно — пустоту. Впервые с такою пронзительной болью, какой никогда не испытывал, осознал он невосполнимость утрат: уже не было ни Щукина, ни Ушарова, ни Щапова, ни Шашкова… И вот теперь — Омулевский!..

Был конец октября. Сыро, холодно. Маленькая квартирка на шестом этаже едва вмещала собравшихся. Некрашеный гроб посреди комнаты. Девочка лет четырех-пяти, дочь, в синем салопчике стоит у изголовья, глаза испуганно удивлены и расширены. Несколько венков. Бедные похороны. Пара лошадей тащила колесницу по бесконечно длинной и грязной улице, к Волкову кладбищу. Моросил дождь. И люди потихоньку, один за другим, с полпути, возвращались; на кладбище пришли лишь самые близкие друзья, земляки, группа студентов-сибиряков.

Гроб пронесли мимо могил Белинского, Добролюбова…

— Сибирь теряет самого талантливого и почти единственного своего поэта, — с трудом говорил Ядринцев, слезы душили его. — Он любил свой край горячо, как истинный сын…

Кто-то из студентов прочитал стихотворение Омулевского «Немного мне надо для счастья…». Потом глухой стук сырых комьев о крышку гроба. И душераздирающий крик вдовы, подрубленно рухнувшей на землю… Аделаида Федоровна и Александра Викторовна взяли ее под руки, подняли. Дождь усилился.

И уже уходя с кладбища, Ядринцев увидел Шелгунова, без шляпы, с поднятым воротником, стоявшего чуть в стороне. Волосы его были мокры, капли дождя стекали по лицу и бороде.

— Видите, Николай Васильевич, как все бывает… — сказал Ядринцев, поравнявшись. — Вот и сделал свой последний шаг автор «Шага за шагом».

Шелгунов молча кивнул.

11

Медвежья шкура, уже не столь пышная, изрядно потертая и как бы уменьшившаяся в размерах, из темно-бурой превратившаяся в буро-коричневую, лежала на прежнем месте — подле дивана; шерсть на ней местами посеклась, вылезла, образовав проплешины…

Аделаида Федоровна как-то, обратив внимание на этот ее неприглядный вид, предложила убрать, выкинуть ее из кабинета. Но Ядринцев решительно воспротивился: «Нет, нет, зачем же? Пусть лежит… — И добавил с улыбкой: — Она еще послужит сибирской газете».

Видимо, Николай Михайлович дорожил ею не только как подарком сибирских друзей, но и как своеобразным талисманом… И впрямь невозможно было представить редакторский кабинет без этой шкуры. «Что ж, — подумала Аделаида Федоровна, — и то верно: пока что высочайшая немилость обходит нашу газету стороной. Слава богу, скоро отпразднуем двухсотый номер!..»

А из Иркутска пришло известие: «Сибирь» закрыта. Бывший редактор Михаил Васильевич Загоскин уехал в деревню учительствовать, ближайшие сотрудники Вагин и Писарев остались не у дел…

Ядринцев глубоко переживал случившееся, ходил в эти дни сам не свой. Жалел, что нет в Петербурге ни Потанина, находившегося в это время на Тибете, ни Наумова, который уехал в Сибирь, служил чиновником по крестьянским вопросам и литературой как будто вовсе не занимался… А тут и еще одна неприятная новость: открытие сибирского университета снова откладывалось… «Да будет ли этому конец? — возмущался Ядринцев. — Надо написать по этому поводу фельетон и в ближайшем же номере напечатать… Если к тому времени и «Восточное обозрение» не закроют. Теперь за нами очередь — и воцарится полный сибирский мрак. То-то Кондраты будут довольны… Ну, да ничего, — твердо сказал через минуту, — ничего, господа, мы еще повоюем! Как говорят англичане: diamond cut diamond. Алмаз алмазом режется».

Наконец приехал Потанин.