Окраина

Днем в переселенческом дворе, под старыми раскидистыми березами, на зеленой лужайке, были поставлены один к одному сорок наскоро оструганных гробов. И явившийся вместе с дьяконом священник, маленький и седенький, с развевающимися, словно лен, волосами, в шитой серебром ризе, как-то наспех, невнятно отслужил литию. Было душно. Пахло острой прогорклостью березового листа, сосновой стружкой, ладаном… Синеватый дымок струился в воздухе, причудливо извиваясь, истаивая и вновь возникая, и птицы над головою, в зеленой густоте берез самозабвенно и тоненько насвистывали.

Люди стояли, придвинувшись вплотную друг к другу, подавленные горем, и Ядринцев, разглядывая их лица, удивлялся одинаковости, схожести этих лиц, словно общая нужда и беда не только сближала их, но и делала неотличимо похожими… Тишина была напряженная и неестественная, казалось, ничто в мире не в силах ее нарушить — ни пенье птиц над головою, ни ржанье коней на лугу, за Турой, ни чьи-то отдаленные голоса на реке, всплеск воды, ни еще какие-то глухие странные звуки, доносившиеся как бы из другого, непостижимо далекого мира… Здесь, в этом обширном дворе, обнесенном трехжердным пряслом, был свой мир, грубый и реальный, верить в который не хотелось и не верить было нельзя.

Ядринцев увидел Виту Русанову. Она стояла напротив, по другую сторону, отделенная четырьмя рядами гробов, и смотрела на него пронзительным, зовущим взглядом… Лицо ее было мертвенно бледным. Показалось, что Вите плохо и она вот-вот упадет… Ядринцев, стараясь не потерять ее из вида, осторожно и медленно стал продвигаться вдоль длинного ряда больших и не очень больших, маленьких и совсем крохотных, словно игрушечных, гробов, завороженно глядя на кукольные детские лица, уже тронутые печатью необратимости, но еще хранившие выражение недетских земных страданий… Он продвигался медленно, видя, что и Вита с противоположного конца тоже движется, идет навстречу, неотрывно глядя на него; и еще он видел краем глаза застывшие в торжественной отрешенности лица молодого парня, гроб с телом которого замыкал первый ряд, старухи в белом миткалевом платке, женщины, старика, девочки лет двенадцати, солнечные блики падали на нее сквозь густую листву берез…

Ядринцев почувствовал горячее прикосновение к своей руке, вздрогнул. Вита смотрела на него с отчаянием, глаза ее блестели, полны были слез.

— Николай Михайлович! — сказала она, задохнувшись. — Николай Михайлович!.. Это невозможно. Сорок гробов… Страшно и невозможно! А на завтра, знаете, сколько делают?..

Ядринцев знал, но не хотел сейчас об этом говорить.

— Пойдемте отсюда, Вита, — сказал он тихо, сжимая влажные, дрожащие пальцы ее в своей руке. — Пойдемте, Вита. У нас много дел. Пойдемте к живым. Они нуждаются в вашей помощи…

— А эти… — вскинула голову Вита. — Эти уже не нуждаются! Неужели мы бессильны, Николай Михайлович? Бессильны?..

Потом они видели, как гробы стали поднимать и ставить на телеги, на иные по два и даже по три, если это были маленькие гробы, и воздух дрогнул от страшных, душераздирающих криков и причитаний… И вскоре необычный обоз медленно выехал со двора и двинулся по улице, подвода за подводой, подвода за подводой, все растягиваясь, растягиваясь, и растянувшись наконец на целую версту…

А неподалеку от крайнего барака, под навесом, штабелем высились только что привезенные доски, свежие, неоструганные еще, в густых накрапах золотистой смолы — для новых гробов. И горьковато-терпкий, спиртной запах распространялся от этих досок по всей ограде…

Ночью опять выли собаки. И Ядринцев, сидя за столом, никак не мог сосредоточиться, чтобы начать статью. Бумага отчаянно белела перед глазами, точно лицо Виты Русановой в тот миг, когда она шла ему навстречу… Он хотел написать о бедствиях российских переселенцев и о том, что никакая благотворительность, никакой альтруизм отдельных лиц или даже группы людей, создающих по собственной инициативе переселенческие комитеты в сибирских городах, никакие самые благородные и самоотверженные усилия этих людей не могут изменить общего положения, облегчить участь народа, если все русское общество, само правительство русское во главе с государем не обратят внимания на эту сторону жизни и не предпримут решительных мер… Пока что правительство палец о палец не ударило. Эти горькие мысли не давали покоя, и Ядринцев готов был изложить их на бумаге, но что-то мешало сосредоточиться, уводило в сторону… Листы чистой бумаги лежали перед ним, а видел он — штабеля досок в переселенческом дворе, похоронный обоз, растянувшийся на версту, измученных людей… Ядринцева поражала безропотность и покорность, ужасающая бедность этих людей, изумляло стоическое их терпение. Но какой же это великий парадокс, думал Ядринцев: богатая, полная несметных, уже открытых и неоткрытых еще земных ценностей держава — и умирающий с голода народ. Казалось, он, Ядринцев, впервые так прямо и открыто заглянул не в одно лицо, не в отдельные лица, а в лицо всего народа, от имени, но не во имя которого сильные мира сего нередко совершают честолюбивые свои деяния…