Окраина

Допросы были регулярными, что как бы входило в ежедневный распорядок. Но разговаривали с ним подчеркнуто вежливо, даже любезно. Это настораживало: мягко стелют, да как бы жестко спать не пришлось. Однажды беседовал с ним управляющий Третьим отделением граф Шувалов, уже немолодой, усталый на вид человек, с несколько одутловатым, пергаментно-серым лицом, выражавшим крайнюю озабоченность.

— Прискорбно, — говорил он мягким, дружеским тоном, — весьма прискорбно, господин Щапов, что вы пренебрегли столь высоким доверием, предпочли науке сомнительного свойства времяпрепровождение… Ну скажите, в самом деле, зачем вам нужно было ввязываться в эту историю? Бог с ними, студенты могли к тому склониться по неопытности и незрелости ума, но вы-то, профессор… Кстати, сколько человек участвовало в этом собрании?

— Это не собрание, ваше сиятельство, а панихида по невинным жертвам в кладбищенской церкви, — возразил Щапов. — Сколько же человек было, сказать затрудняюсь.

— Но все-таки были там ваши знакомые и вы могли бы сказать — кто?

Щапов отрицательно покачал головой:

— Не помню. Может, и были.

Шувалов нахмурился. Отеческий тон сменился холодным, официальным.

— Скажите, господин Щапов, а с небезызвестным Герценом вы имели какие-либо сношения?

— Никаких, — ответил Щапов, подумал и добавил: — Но я бы покривил душой, если бы стал утверждать, что Герцена вовсе не знаю, не читал…

— Читаете, читаете, господин Щапов, — сказал Шувалов. — Читаете и сочувствуете. Это мы знаем.

Вечерами, на закате, когда погода была ясной, Нева точно вспыхивала и долго не гасла, светилась изнутри, течение ее как бы замедлялось. Щапов любовался рекой, сменою красок на воде, а память уносила его за тысячи верст, к берегам Лены…

Родина звала к себе, но не обещала свободы — она сама вот уже сотни лет была закована в кандалы.

Щапов доставал из тайника дневник — листки хранились в тюфяке — и торопливо записывал петербургские впечатления… Потом его перевели в крепость, и Нева осталась где-то за каменными стенами. Время как бы остановилось. И внешний мир давал о себе знать лишь полдневными выстрелами петропавловской пушки. Щапов думал в эти дни о родине больше, чем когда-либо, и написал к ней стихотворное обращение, которое вскоре разошлось в списках по всему Петербургу. И стало своеобразным гимном передовой сибирской молодежи.

Услышь хоть ты, страна родная,
Страна невольного изгнанья,
Сибирь родная, золотая,
Услышь ты узника воззванье!
Пора провинциям вставать,
Оковы, цепи вековые,
Централизации свергать,
Сзывать советы областные!
Вот Польша уж давно готова,
Смотри, как бунт кипит!
Украйну будит уж «Основа»!
За кем же дело все стоит?
Одна ленивая страна —
Великороссия — в застое.
Раба царя, все спит она
В бюрократическом покое.
В ней центр царя России,
Центр рабства, деспотизма,
Самодержавной тирании,
Центр зла и византизма.
К тебе из стен тюрьмы взываю,
Отторгнутый от всех людей,
Тебе скажу, за что страдаю
В стране проклятых москалей!
Несносно было видеть мне
Больное сердце всей России.
В великорусской стороне —
Бессудье, вольность тирании.
В ней все от лба царя, министров
Зависит — жизнь, судьба, свобода,
От лба бездушных формалистов
Зависит ум, права народа.
Совет отживших стариков
Судьбой народов управляет,
Совет жандармов-дураков
Совет народный заменяет!

Один из списков попал в руки шефа жандармов князя Долгорукова. Он внимательно прочитал и, желчно усмехаясь, сказал:

— По крайней мере, хоть искренне.

* * *

Наконец воротились из Казани обер-секретарь Синода Олферьев и архимандрит Иаков, занимавшиеся выяснением дела, и представили подробный доклад, в котором, в частности, говорилось: