Окрась это в черное

Не слишком я горжусь тем, что делаю. Сама понимаю, что болезнь матери я использую, чтобы удрать от тяжелой домашней ситуации. Между нами все переменилось, и пытаться сделать как было – бесполезно. С тех пор как я вернулась, я все время пыталась найти выход. Метаморфоза Лит только ускорила процесс, но не породила его. За много лет я научилась рвать с теми, кто мне был дорог – или о ком я думала, что они мне дороги. Такой механизм выживания я была вынуждена выработать в себе за двадцать лет. Не думаю, что это побочный эффект того, что я вампир. Хотела бы я списать все на это, но увы – знаю правду. У монстров нет монополии на жестокость.

Я лечу в Штаты первым же рейсом, как всегда – первым классом. В первом классе гарантируется определенное уединение, а если стюардесса заметит, что ты не дышишь, когда спишь, она об этом промолчит.

Почти весь рейс я пытаюсь вспомнить свою мать. Это не совсем точно – Ширли Торн никогда не была моей матерью, она была матерью Дениз.

Сидя у окна и глядя на проплывающие облака, я пытаюсь найти воспоминания из жизни, которая была до моей. Я ухожу вглубь, до Палмера... до Чаза... до Жилярди и Панглосса... до Моргана и его страшных, кровавых поцелуев...

Я сижу на стуле для пикников – где? На заднем дворе? А что за дом? В Коннектикуте? Полно воздушных шариков и бумажных цветных вымпелов, дети бегают вокруг в нарядной одежде. На мне розовое платье с рюшечками и нижними юбками. Нижних юбок я не люблю – от них чешется тело и руки оттопыриваются. Человек, одетый клоуном, ходит и надувает зайчиков и собачек из воздушных шаров. Еще один водит кругами пони. Дети постарше держатся за его гриву и машут рукой мамам. Или мачехам. Или няням. У всех дурацкие картонные шляпы и пищалки с трещотками. Сколько же мне лет? Четыре? Пять? Вдруг все улыбаются и показывают мне за спину, и я оборачиваюсь и смотрю. Моя мать стоит в дверях, ведущих в дом, и держит большой торт с цукатами, белыми марципановыми розами. Она улыбается, и она так счастлива и красива, и все поют «хэппи берсди!» и собираются у стола. Кто-то говорит: «Дениз, загадай желание», и мне надо встать и задуть свечи. Я не помню, загадала ли я желание и исполнилось ли оно...

–Мэм, вы не порезались?

Я гляжу на стюардессу, еще настолько оглушенная тяжестью воспоминания, что могу только буркнуть:

– Что...

– Рука, мэм.

Я гляжу на свою левую руку. При обслуживании по первому классу напитки подаются в натуральном стекле, а не в дешевых стаканах для коктейлей. У меня полный кулак давленного стекла, тающего льда и дорогого коньяка.

Я только и могу сказать:

– А!

– Вы не порезались? – снова спрашивает стюардесса, и видно, что она пытается сообразить: я пьяна, обдолбалась или просто дура с детства. За очки ей не заглянуть, и это ее нервирует. Мне совершенно не надо, чтобы она весь полет не сводила с меня глаз, поэтому я лезу ей в череп и засаживаю туда объяснение.

– Наверное, трещина была в стекле. Когда в салоне меняется давление, то, бывает, все... в общем, мне повезло, что я не поранилась.

– Вам действительно повезло, мэм, – кудахчет она, кивая головой и вынимая у меня из руки остатки стакана. – Вы могли сильно порезаться.

– Да, я вообще везучая, – говорю я сама себе, убирая руку, чтобы стюардесса не заметила длинный бескровный разрез через всю ладонь.

Из дневников Сони Блу.

* * *

До места назначения Соня долетела днем. От почти двух суток в сидячем положении кости ныли. Шесть часов полета от Юкатана, еще шесть часов в Лос-Анджелесе в ожидании подходящего внутреннего рейса. Соня умела днем сохранять активность, но это имело свою цену. Она начинала медленнее соображать, и труднее было избегать ловушек и волчьих ям, которые могли встретиться на пути. Тело требовало сна – точнее, регенеративной комы для восстановления физических повреждений, полученных ночью, – но хотя бы не надо было волноваться о немедленном и смертельном раке кожи от прямого солнца. Пока хотя бы не надо было.