Окрась это в черное

Он карабкался на Эйерс-Рок, как насекомое по стеклу, обдирая пальцы о шероховатый красный камень. Все сознательные мысли, все, что не было Джабо, облезало вместе с обгорелой шкурой. И наконец, после долгого и мучительного дня и ночи подъема он достиг вершины и рухнул на спину, подставив лицо солнцу, раскинув руки и ноги, будто обнимая вселенную.

Глядя на безжалостное небо гаснущим взглядом выжженных глаз, он увидел, как отломился и стал спускаться вниз кусочек солнца. Сияние подплыло ближе, и стали различимы руки, ноги и голова. Тогда он улыбнулся, узнав Женщину Снов, и понял, что это не сон. Она подняла его на золотистые руки и понесла в небо, а там обернула опаленное тело мягкими облаками и выманила из его чресл мед жизни легчайшим движением своих.

Когда Чарли проснулся, вокруг него хлопотало племя Нгаанатжара, живущее в сотнях миль к югу от Эйерс-Рок. Кожа Чарли была чернее жука, а на животе и на лице – племенной узор шрамов. Он не знал, нанес он себе их сам или это была работа Женщины Снов. В первый свой день в племени он гадал, как ему теперь добраться домой в Канберру. На второй день он гадал, сохранилась ли за ним работа, или кто-то другой рисует шляпы на кенгуру с сумками пива. На третий день он послал все к черту и объявил Чарли Гауэра мертвым. Отныне существовал только Джабо, рисовальщик и колдун племени Нгаанатжара – им и остался этот человек до конца жизни.

15

Она здесь.

Владыки Тьмы Внешней, не покиньте меня – она здесь.

Вчера ее видел один из моих работников – она рыскала по Чайнатауну, расспрашивая о Несносной Мухе. Умная девочка. Очень умная. Найти хозяина, проследив за слугой. И дня не пройдет, как она свяжет Несносную Муху и Кепу Хьюди. Тогда кончатся для меня годы репетиций и начнется реальность.

Но вот вопрос: готов ли я? Готов ли отодвинуть в сторону всех своих слуг и сам войти в клетку тигра?

И почему я задаю себе этот вопрос? Разве я не Морган, Лорд Утренней Звезды? В прошлом задумываться над такими вещами было для меня так же противоестественно, как бродить под солнцем. Но это было до нашей последней встречи. Она не только оставила мне отметину навечно – хотя и одного этого оскорбления достаточно, – но и отобрала у меня нечто. Когда мы бились на нематериальном поле битвы, в Месте, Которого Нет, она поглотила часть меня, созданную в виде химеры, и тем обрела надо мной определенную власть. И заставила меня себя полюбить.

И это нечестно – что я теперь должен был обрести любовь. Я гордился тем, что никого не любил уже семьсот лет. Любовь превращает в глупцов даже самых сильных – это она заставила Панглосса сделать меня равным себе. Конечно, я никогда не любил этого мерзкого старого развратника – ни человеком, ни вампиром. Я терпел его мерзости из страха, что окажусь под ножом и буду петь кастратом в папской капелле Целестина Четвертого.

Из надежных источников мне сообщили, что Панглосс мертв – или почти уже мертв. Старый дурак поддался наконец Ennui. Тем лучше для него.

Я свое существование прошел без страха ран, плена или рабства – потому что смерть была моей броней. Ничто живое не могло тронуть моего сердца или пробудить во мне что-либо, кроме простейших желаний. Но теперь – теперь я гляжу в глаза Медузы, отраженные моим щитом, и чувствую, что я сокрушен. Нечестно, что мне пришлось обрести любовь, ибо я не хочу ее и она погубит меня, если ей дать хоть малейший шанс.

Она здесь. Наконец-то она в самом деле здесь. Я не могу дождаться.

Из журналов сэра Моргана, Лорда Утренней Звезды.

~~

Чайнатаун – крепкий орешек, и даже Соне его не так просто раскусить. Все китайские общины клановые, но Нью-йоркская здесь впереди всех. Ло фаан,кем бы они ни были – англо-саксы, чернокожие или латиносы, – на этих улицах чужеродны, как больные зубы. Сильнее использовать свои телепатические способности Соня не решалась: человеческий разум не рассчитан на насильственное сканирование, может не выдержать. Если действовать неосторожно, чужой мозг рассыплется как леденец и станет бесполезным и для владельца, и для нее. Но есть люди, которые всегда готовы поделиться информацией – за свою цену.

Эта китайско-американская аптека ничем от других не отличалась. Витрины старой травной аптеки покрылись пылью так густо, что народ автоматически проходил мимо, считая, что она не работает. И ошибался.

Когда Соня вошла, дзенькнул колокольчик над дверью. Внутри было темно и пыльно, хотя можно было разглядеть настоящую обстановку середины прошлого столетия. Двадцатифутовая позолоченная ширма с хризантемами и улыбающимися львами отгораживала внутренность лавки. Пара полинявших бумажных фонариков свисала с жестяного потолка. Под стеклом длинного прилавка выстроились конвейерные керамические Будды и шашки для маджонга, а с ними – даже еще более дешевые чайные чашки с грубо свитыми ручками. И на всем – тонкая патина пыли.

Из-за ширмы вышел молодой китаец в сером тренировочном костюме и остановился в нерешительности: он не ожидал, что в заведение может зайти ло фаан.