Окрась это в черное

– Я боюсь того, как это будет, Соня. Боюсь того, что за этим пределом. Я знаю, каково быть мертвым. Но что лежит за пределами не-жизни? Что бывает, когда умирает мертвец? Я знаю, что у людей вроде бы есть различные варианты того, что будет Потом – а у нас? Отправляемся мы на небо – или в ад? Или вообще никуда?

– Панглосс, я не знаю. Честно не знаю.

Панглосс сжал руку и жестом попросил Соню придвинуться.

– Ты сослужила мне великую службу, Соня. Куда большую, чем я заслуживаю. И в уплату за нее я скажу тебе нечто очень ценное. – Панглосс улыбнулся Соне, глаза его закатились так далеко под лоб, что видны стали лишь обескровленные сосуды. – Он тебя любит – ты это знаешь? Любит, как мотылек любит пламя свечи, как мангуст обожает кобру. Он... – Голос Панглосса задрожал и надломился. – Как жаль, Соня, как жаль! Все это ничего не стоило. Страдания, смерть, интриги – все это ничего не значит.

К изумлению Сони, из глаз Панглосса показались настоящие слезы. Старый вампир поднял руку и недоуменно тронул влажное лицо.

– Что... что это такое?

– Это слезы, – шепнула Соня. – Ты плачешь, Панглосс. Ты плачешь по-настоящему.

– Наконец, – прошелестел Панглосс и умер.

Тело его почти сразу провалилось внутрь себя, будто выпустили воздух из шарика. Вспышка цвета электрической искры полыхнула из ниши, чуть не задев Сонино ухо и припалив волосы. Соня была так поражена, что отшатнулась назад, споткнулась и плюхнулась. Огонь св. Эльма заметался между стенами лабиринта, как обезумевший шарик пинбола, а потом с резким треском бросился вверх и исчез.

Не сразу Соня сообразила, что все еще держит за руку Панглосса, и рука оторвана у запястья. Не успела Соня шевельнуться, как рука рассыпалась в пыль.

* * *

Из подземки Соня вынырнула в Сентрал-Парке. Над небоскребами полз рассвет. У Сони было такое чувство, будто ее протащили ногами вперед через узкую дыру. И по-прежнему она не могла взять в толк, как это все понимать. Шагая через парк, она увидела бездомного. Он рылся в мусорных баках в поисках недоеденных кусков и алюминиевых банок. С виду бродяга ничем не отличался от ему подобных: грязные лохмотья, набранные на помойках, набитые газетами ботинки, засаленная вязаная шапка натянута на волосы, уже месяцы не видевшие воды и мыла. И все же Соня подошла поближе. Помоечник поднял на нее золотистые глаза без зрачков. Серафим.

Соня остановилась и посмотрела на него в ответ. Что-то было знакомое в этом экземпляре, хотя она и не могла сказать что. Дело было не во внешности – они все похожи друг на друга. Нет, на каком-то неназываемом уровне было это чувство узнавания. И тут Соня заметила, что голова серафима покачивается вверх-вниз, как шарик на ниточке.

Панглосс.

Ну конечно же!

Так вот откуда они берутся! Сама могла сообразить, когда вмешательство Моргана в цикл воспроизводства вампиров породило младенца-серафима вместо детеныша кровососа!

После веков паразитирования на несчастьях других вампиры, не могущие больше заставлять себя питаться от живых, становились серафимами. Некоторое равновесие, если подумать.

В конце концов, что есть ангел, как не демон, еще не падший?

14

Пустыня Виктория, Австралия

Только броском монеты можно было решить, что горячее – земля, по которой он шел, или палящее солнце сверху. Кожа свисала лохмотьями с голых плеч, краснее вареной креветки. Спина была будто прижата к раскаленной колючей решетке, и на ней выскакивали волдыри величиной с орех. Сколько он уже в пути? Три дня? Четыре? Сколько может человек кочевать по Северной Территории Австралии, пока не умрет от жажды и палящих лучей? Два дня? Или три?

Месяц назад его звали Чарли Гауэр. Он работал художником по рекламе в Канберре, создавал логотипы для мясных консервов и картофельных чипсов. Потом фирма, на которую он работал, получила правительственный заказ. Чарли не очень знал, на какую тему кампания – какая-то годовщина, что ли, – но ему полагалось создать древний аборигенский узор. Вот он и углубился в книги потжирунге -священному предметному искусству аборигенов. Ранее он не особо интересовался туземным художеством – как настоящий австралиец, представитель сомневающейся в себе молодой нации, он больше налегал на старых европейских мастеров и английских пейзажистов. Но при первом же взгляде на волнистый примитивизм древних куури (как называли себя аборигены, пока не было англичан, чтобы научить их правильным словам) что-то изменилось в душе Чарли Гауэра.

Завороженный искусством древних кочевых племен, Чарли стал изучать историю самих этих народов – предмет в школе если и упоминавшийся, то редко. И к собственному удивлению, нашел в себе кровь аборигенов.