Окрась все в черный

— Вы полагаете, что я нанял киллера и явился к Гамазинскому в гости, ровно в тот самый момент, когда… Да если бы я нанял стрелка, наоборот, постарался бы обеспечить себе алиби: пошел бы на какую-нибудь выставку или еще куда, где побольше народу.

— Зачем вы перемещали тело? — неожиданно спросил следователь — я не готов был к такому вопросу.

— Это трудно объяснить… Видите ли, я думал…

— Хотели убедиться, что он мертв?

— Н-нет… Я…

— Надеялись, что он жив, и хотели оказать помощь? — подсказал он мне наиболее благоприятный для меня ответ. Зачем подсказал? Чего он вообще добивается? Зачем то и дело меняет тактику?

— Наверное. Я плохо тогда понимал, что делаю, — соврал я. И тут же подумал: а соврал ли? Может, действительно плохо понимал? Ну в самом деле, мог ли я в здравом уме усаживать мертвого Генку, придавать ему нужную позу, запоминать? — Понимаете, я был потрясен. Сначала думал, что он хочет меня убить, а потом это неожиданное самоубийство.

— На пистолете остались ваши отпечатки. И на стекле его часов тоже. И множество микрочастиц на одежде. Все это немного странно. Говорите, бы ли потрясены, не понимали, что делаете? Да, вполне вероятно. Но есть и другой вариант: вы не ожидали, что соседи позвонят в милицию… — Он замолчал и выжидательно посмотрел на меня. — Родственники погибшего на даче, ничто не должно было помешать сокрыть следы — спрятать труп.

— Ну это же идиотизм! — возмущенно закричал я — он моему возмущению почему-то обрадовался: улыбнулся и одобрительно покивал:

— Да-да, продолжайте.

— Зачем мне скрывать труп, если я, по-вашему, нанял киллера? Или зачем нанимать киллера, если я собирался спрятать куда-то труп? Не сходится!

— Правильно! — совсем развеселился следователь. — Логика нормального человека. Которой, однако, следуют вообще-то немногие. Вы художник, то есть личность нервная, впечатлительная, подчиняющаяся скорее порыву, чем разуму. Расчетливый человек именно так бы и поступил, как вы сказали: нанял киллера, обеспечил себе алиби на момент выстрела. А художник… Знаете, что я думаю? Если бы вы были убийцей, поступили бы именно так, как вы и поступили, то есть явились бы к жертве в гости именно в тот самый момент. Я видел одну вашу картину. Забыл, как она называлась. Так вот, вы бы ни за что не упустили такой интересный случай. И может, даже захотели бы нарисовать…

— Я его не рисовал! Я…

— Постеснялись одолжиться принадлежностями у своего мертвого коллеги?

Я не убивал его!

— А я вас и не обвиняю.

— Тогда почему вы меня задерживаете здесь?

— Осталось еще слишком много вопросов.

* * *

Меня привели в крошечную одиночную камеру, по размеру не отличающуюся от ванной в малогабаритной квартире. Плечи мои невольно ссутулились, потому что мне показалось: если развернусь во всю ширь, задену своим вдруг ставшим огромным телом противоположные стены. Ужасная, угнетающая теснота. Сколько мне здесь предстоит прожить? Зачем меня сюда поместили? Почему в одиночку? Как особо опасного преступника или, наоборот, чтобы обезопасить от тех, особо опасных в общей камере? Почему меня, после того как выяснилась причина убийства Гамазинского, не отпустили домой? Ведь ясно же, что я непричастен. «Осталось еще много вопросов» — так сказал этот страж порядка. Тут я с ним согласен: вопросов хоть отбавляй. Вот только вряд ли на них можно ответить, поместив меня сюда. Вопросы… Я бы и сам хотел получить ответ. Но даже не знаю, кому их можно задать.

Я лег и, закрыв глаза, попытался систематизировать все, что со мной произошло в последние дни: плач ребенка за стеной, приглашение, смерть, гости с цветами в руках — мертвецы с картины, женщина в парке, снова смерть, теперь уже моя собственная, Генка… Да, Генка. Надо сосредоточиться на Генке. Что он хотел мне сообщить, о чем разузнал? Историю написания моих «Мертвецов». Убили его за это, антиквариат — просто удобная версия для следствия. На какой-то момент и я поверил в нее, потому что… очень уж захотел поверить. Антиквариат — полное мне оправдание, но ясно же, он тут совершенно ни при чем. Впрочем, может, и следователь так считает, не желая принимать удобную версию. Потому и не отпустили меня, потому и вопросы…

Но что мог узнать Генка Гамазинский, что? Из-за чего, из-за какой такой информации могли его убить? Неужели это — правда? Неужели мои шесть мертвецов тогда, год назад, умерли по-настоящему? То есть пять умерли, я-то остался жив, такси в конце концов благополучно доставило меня к дому. Меня ли? Меня, меня, да и вообще сейчас речь не об этом! Речь о них, о тех, кто год назад, в той слепой темноте, действительно умер. Кто они? Я им выдумал жизнь, я сочинил им судьбу, я привел их в эту комнату ужаса. Я их убил? Тем, что представил, увидел — все равно как назвать! — их гибель? Так не бывает! Но если Генку убили за то, что он узнал, значит, бывает, значит, было?

Убили. Генку убили. Кто убил? Тот — или те, — кто создал эту черную комнату, кто нас в нее поместил. Но для чего? И почему меня-то такси доставило к дому? Почему они умерли, а я нет?