Округ Форд

— Нет, мама, просто честный. И если бы ты сама была честна с ним с самого начала, тогда, возможно, он перестал бы писать. Но нет. Ты читала его книжки и стихи, его короткие рассказы и говорила — это гениально. Ну и он стал писать все больше, более длинными словами, длинными предложениями, длиннющими абзацами и дошел до того, что нормальный человек не в силах ни черта понять в его писанине.

— Так, значит, это целиком моя вина?

— Нет. Не на все сто процентов.

— Это идет на пользу его здоровью.

— Я там был. И не понимаю, чем сочинительство может помочь.

— А он говорит, что помогает.

— Интересно, эти его книжки — они от руки написаны или напечатаны? — вдруг встрял Леон.

— Напечатаны, — ответил Бутч.

— И кто же их печатает?

— Он платит какому-то парню из тюремной библиотеки, — сказала Инесс. — По доллару за страничку, а в одной из книжек целых восемьсот страниц. Однако я ее прочла, всю, до последнего слова.

— И поняла до последнего слова? — спросил Бутч.

— Ну, большую часть. С помощью словаря. Господи, ума не приложу, где только мой мальчик находит эти слова.

— И еще Реймонд посылает свои книжки в Нью-Йорк — думает, там их опубликуют, верно? — не унимался Леон.

— Да, но их отправляют ему обратно, — сказала она. — Наверное, там тоже не все понимают.

— Так ты считаешь, эти люди из Нью-Йорка не способны понять, что он пишет? — спросил Леон.

— Никто не способен понять, что он пишет и что хочет сказать, — заметил Бутч. — И это беда Реймонда-прозаика, Реймонда-поэта и Реймонда — политического заключенного. А еще Реймонда — автора песен и Реймонда-адвоката. Ни один человек в здравом уме не способен понять, что хочет сказать Реймонд своими произведениями.

— Если я правильно понял, — начал Леон, — большая часть денег уходит у Реймонда на писательство и все, что с ним связано: на бумагу, марки, печатание, копирование, отправку в Нью-Йорк и так далее. Я прав, мама?

— Наверное.

— И весьма сомнительно, что эти так называемые стипендии тратятся на адвокатов, — добавил Леон.

— Очень даже сомнительно, — подхватил Бутч. — К тому же не забывай о его карьере музыканта. Он тратит бабки на гитарные струны и дерьмовые диски. К тому же теперь заключенным разрешается брать напрокат кассетники. И наш Реймонд стал исполнителем блюзов. Наслушался Би-Би Кинга[2] и Мадди Уотерса[3] и, если верить тому же Реймонду, развлекает теперь своих коллег и соседей по камере смертников ночными концертами. Поет блюзы.

— О, знаю. Он упоминал об этом в одном из писем.

— У мальчика всегда был хороший голос, — заметила Инесс.

— Лично я никогда не слышал, чтоб он пел, — сказал Леон.

— Я тоже, — кивнул Бутч.

Они добрались до объездной дороги вокруг Оксфорда и находились в двух часах езды от Парчмена. Фургон Макбрайда выжимал максимум шестьдесят миль в час; стоило немного поддать газу, и передние колеса начинали слегка вибрировать. Впрочем, спешить особенно было некуда. Холмы в западной части Оксфорда становились все более пологими; до Дельты было уже рукой подать. Инесс узнала маленькую белую церквушку справа, рядом с кладбищем, и поняла, что церковь ничуть не изменилась за долгие годы, прошедшие с тех пор, когда она ездила в федеральный исправительный дом. «Интересно, — подумала она, — сколько еще женщин из округа Форд столь же часто ездили сюда». Впрочем, ответ был и так ясен. Леон положил начало этой традиции много лет назад тридцатимесячным тюремным заключением, и тогда посещения разрешались только в первую субботу каждого месяца. Порой Бутч отвозил ее, порой она платила соседскому сыну, но ни разу не пропустила ни одного свидания и неизменно брала с собой упаковку арахисового масла и тюбик зубной пасты. Через полгода после того, как Леона выпустили на поруки, уже он стал возить ее туда навещать Бутча. Затем одновременно сидели Бутч и Реймонд, но в разных отделениях, где правила содержания отличались.

А потом Реймонд убил шерифа, и его заперли в камере смертников, где тоже имелись свои правила.

Ко всему можно приспособиться, самые неприятные занятия входят в привычку, и Инесс Грейни даже научилась с нетерпением ожидать этих посещений. Братьев осуждал весь округ, но мать никогда не бросала своих детей. Она рожала их, она была рядом, когда они подрастали, когда их обижали и били. Она страдала на судебных процессах и слушаниях по условно-досрочному освобождению и говорила каждому, кто соглашался выслушать, что мальчики они хорошие, просто с ними плохо обращался человек, за которого она имела несчастье выйти замуж. А потому это ее вина. Выйди она за приличного человека, дети выросли бы нормальными людьми.

— Думаешь, эта женщина там будет? — спросил Леон.

— Свят-свят, — простонала Инесс.

— Разве она пропустит такое шоу? — заметил Бутч. — Уверен, непременно будет ошиваться поблизости.

— Господи, спаси и сохрани.