Оксфордские страсти

В четвертом часу ей приснилось, что она вошла в какой-то дом, который ей вроде бы знаком. Но открыв дверь, оказалась на открытом пространстве, где одни мужчины. Они бродили туда-сюда, разговаривали, на вид деловые, но ничего не достигали. Светило солнце. Она вовлеклась в разговор с двумя. Все это время ощупывала свои карманы, искала что-то потерянное, однако что именно – не ясно. Один мужчина что-то сказал, и это напомнило ей кого-то умершего, кого она когда-то любила. Она плакала во сне. Бродила одна по саду. За нею кто-то крался – непонятное дикое существо, для кошки слишком крупное. Она его страшно боялась, однако оно было ослепительно прекрасно.

Тут она проснулась. С нее слезло одеяло. Она поднялась с постели; все болело, ощущения ужасные. Она поплелась в уборную. Уже облегчившись, некоторое время просидела там, подперев голову руками. Сон мучил ее. Она не понимала, зачем живет. И все думала про город мертвых, о котором рассказала Беттина.

Генри Уиверспун медленно шел к кондитерской на главной улице. Там он по четвергам встречался за кофе с тщедушным стариком. Генри недолюбливал людей, но получал большое удовольствие от встреч с профессором Валентином Леппардом – тот тоже терпеть не мог людей. Оба как-то рассуждали о том, что открытая неприязнь – одно из преимуществ старости; ничто не мешает тебе спокойно ненавидеть. Валентин, в пальто с шарфом, уже сидел в небольшой кондитерской у самого окна и наслаждался теплом солнечных лучей через оконное стекло. Он предоставил Генри заказать кофе.

Валентин был выдающимся палеонтологом, однако подвизался в самых разных областях и участвовал во множестве ученых споров. Еще он был известным авторитетом в области искусства и даже написал монографию о Вальтере Сиккерте [19]и других художниках. Он давно вышел на пенсию и ныне писал философскую автобиографию под названием «Город в полном упадке» – цитата из трагедии Сенеки «Эдип».

Валентин Леппард жил один, и каждый день его навещала медсестра по найму – та же Энн Лонгбридж, которая по утрам умывала и одевала Генри.

– Ну-с, что нового в подлунном мире? – спросил Валентин у Генри, глядя на приятеля сквозь мутные стекла очков. Обычный пробный шар. Валентину нравилось обращаться с Генри так, словно тот был юнцом, – а ведь тому было сильно за шестьдесят.

– Есть одна меленькая новость, Вэл, из непосредственно окружающего нас мира: Стивену Боксбауму взбрело, что мы должны отпраздновать полуторатысячелетие деревенской англиканской церкви.

Валентин изобразил на морщинистом лице изумление:

– Да-да, я тоже получил сегодня утром его циркуляр. Глазам не поверил. Даже подумал, это чья-то шутка. Боксбаум ведь еврей. Какие у него резоны отмечать долголетие катакомб нашей родимой АЦ?

– Вы же прекрасно знаете, что чужая душа – потемки, чужие побуждения неисповедимы, а следовательно, сие относится и к побуждениям иудеев.

Молоденькая официантка принесла им кофе и в придачу крошечное печенье в фольге. Валентин громогласно заявил:

– Ах, как бы я хотел, чтобы евреев наконец перестали величать «иудеями». Это все равно что теперешних немцев назвать «германцами» или греков «эллинами»,… Либо он еврей, либо нет. Вы либо левый, либо нет.

– Я – точно нет, – заметил Генри, топорща усы.

– А эта его идея праздновать долголетие нашей обожаемой церкви – вам она разве не кажется несколько неуместной? Или, как ныне выражаются, «чуток не к месту» – бог знает, что люди этим хотят сказать… – На лице Валентина возникла тень иронической улыбки по поводу очередного изъяна в мире.

– Но если уж Стивену что втемяшится… человек-то он пробивной, – сказал Генри. – К тому же, видите ли, затеял он это не ради религии, а чтобы восславить стабильность английской жизни. Просто для него символ этой стабильности – наша Англиканская Церковь.

– Символ всего самого реакционного, что только есть в Англии, – вскипел Валентин.

Официантке было нечем заняться, поэтому она, прислонившись к барной стойке, с вялым интересом прислушивалась к их разговору. Валентин грозно зыркнул на нее и хмуро посоветовал не совать нос куда не следует.

– Вы как-то уж очень невежливы, – мимоходом сказал Генри. – Но я, в отличие от вас, понимаю чувства Боксбаума. Его родственники пережили страшные потрясения – и не только при нацистах, но и раньше, в другие годы. – И Генри, пригубив кофе, взглянул на профессора.