Октавиан Август. Революционер, ставший императором

История Августа сколь важна, столь и драматична. Преподавая ее студентам не один год, я всегда напоминаю им, что ему не было и девятнадцати, когда он пустился по волнам безжалостной политической борьбы в Риме, и был моложе любого другого начинающего политика на тот момент. Зачастую это упускается из виду, если рассказывается о том, как искусно и неразборчиво он действовал, ловко маневрируя с помощью временных союзов в годы гражданской войны. Он был внучатым племянником убитого Юлия Цезаря, который сделал его главным наследником в завещании и дал ему свое имя, что Октавиан истолковал как полноценное усыновление. В Риме не приветствовалось наследование власти, но, пользуясь своим именем, будущий принцепс объединил сторонников покойного диктатора и объявил о своем намерении унаследовать все должности и статус отца. Затем он стал упорно добиваться этого вопреки всяческим неожиданностям и противодействию более опытных противников. Последним из них оказался Марк Антоний. Он потерпел поражение и погиб в 30 г. до н. э. Молодой кровожадный полководец эпохи гражданских войн сумел стать любимым всеми защитником государства, взяв себе имя Августа со всеми связанными с ним религиозными коннотациями, и в конце концов получил прозвище «отца отечества», превратившись скорее в объединяющую, нежели разъединяющую граждан персону. Август сохранял в своих руках высшую власть в течение сорока четырех лет – весьма долго для любого монарха, – и когда он умер в весьма почтенном возрасте, ни у кого не вызывало сомнений, что место принцепса займет его наследник. Однако, несмотря на свою неординарную биографию и огромное влияние на историю империи, которая сформировала культуру западного мира, Цезарь Август не обрел своего места в массовом сознании. Для большинства людей он остается лишь тем, кто упоминается во время рождественских служб или во время школьных инсценировок на ту же тему, и ничем более. Мало кому есть дело до того, что месяц июль назван в честь Юлия Цезаря, но еще меньше тех, кто знает, что август носит имя императора Августа. Юлий Цезарь знаменит, то же можно сказать об Антонии и Клеопатре, Нероне, Александре Великом, Ганнибале, возможно, Адриане, некоторых философах, но не об Августе. Одна из причин этого состоит в том, что Шекспир не написал пьесы о нем – возможно, потому, что в жизни этого человека, дожившего до преклонных лет и умершего в своей постели, не было чего-то особенно трагического. Он появляется под именем Октавия в «Юлии Цезаре» и как Цезарь в «Антонии и Клеопатре», но ни в одной из пьес в его характере нет ничего особенно привлекательного, в отличие от Брута, Антония, или даже менее важных персонажей вроде Агенобарба. Его образ нужен преимущественно для контраста Антонию – слабый, даже малодушный, но хладнокровный и ловкий, тогда как последний храбр, силен физически, простодушен и горяч. Этот контраст был подмечен уже в античных источниках, и восходит он еще к пропаганде времен гражданской войны. В современных трактовках эти тенденции только усилились – мысль о хладнокровных, с оттенком садизма поступках владела Родди Макдауэллом при создании эпической кинокартины «Клеопатра» (1963).[2]

Расчетливый, хитрый, совершенно безжалостный – таков Август, и он заставляет зрителей симпатизировать Антонию и Клеопатре, а их смерть кажется еще более трагической, поскольку в конечном счете это история о них. Ни один спектакль, фильм или роман, где одним из главных персонажей является Август, не захватывает воображение публики. А в романе Роберта Грейвза «Я, Клавдий» и его прекрасной инсценировке на Би-би-си, которая теперь многим известна, он просто выделяется среди второстепенных персонажей, не более того. Эта трактовка вызывает куда больше сочувствия к Августу, и здесь он играет иную роль. Это простой, живой, эмоциональный и в общем почти всегда приятный пожилой человек, игрушка в руках Ливии, его жестокой жены-интриганки. Подобные сюжеты весьма увлекательны и захватывающи, однако сами по себе они не позволяют разобраться, почему Август был значительной фигурой и почему в молодости он манипулировал другими, а в старости позволил манипулировать собой.