Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Действительно, уже на заседании 3 марта «министр-председатель возбудил вопрос о необходимости точно определить объем власти, которой должно пользоваться Временное правительство до установления Учредительным собранием формы правления и Основных законов Российского государства, равным образом как и о взаимоотношениях Временного правительства к Временному комитету Государственной думы. По этому вопросу высказывается мнение, что вся полнота власти, принадлежавшая монарху, должна считаться переданной не Государственной думе, а Временному правительству, что таким образом возникает вопрос о дальнейшем существовании Комитета Государственной думы, а также представляется сомнительной возможность возобновления занятий Государственной думы IV созыва»^[362].

Дума по существу с момента революции приказала долго жить. Ломоносову «никогда не забудется фигура Родзянки, этого грузного барина и знатной персоны, когда, сохраняя величавое достоинство, но с застывшим на бледном лице выражением глубокого страдания и отчаяния, он проходил через толпы распоясанных солдат по коридорам Таврического дворца. Официально значилось – «солдаты пришли поддержать Думу в ее борьбе с правительством», а фактически – Дума оказалась упраздненной с первых же дней. И то же выражение было на лицах всех членов Временного комитета Думы и тех кругов, которые стояли около них. Говорят, представители Прогрессивного блока плакали по домам в истерике от бессильного отчаяния»^[363].

При этом ВКГД формально не прекращал своего существования до сентября 1917 года, когда влился в Предпарламент. Всю первую декаду марта шли совместные заседания ВКГД, правительства и Совета. Имелся своеобразный механизм думского контроля: «Министры Временного правительства приглашались на заседания ВКГД и частные совещания членов Думы. В министерствах и главных управлениях оставались комиссары ВКГД, которые получили от Временного правительства права товарищей министров. Думцы занимали должности губернских, областных и уездных комиссаров, имея двойное подчинение от ВКГД и Временного правительства. Широкое распространение получили комиссары Думы на фронте и в провинции»^[364].

Станкевич отражал мнения, полагаю, абсолютного большинства советских лидеров: «Временный комитет Думы имел слишком законченную и определенную идеологию, стремился к слишком отчетливой и напоминающей старую организацию власти, чтобы вместить в себя бурный наплыв революционной стихии, чтобы долго находиться на его гребне. Напрасно он оказывал революции громадные услуги, покорив ей сразу весь фронт и все офицерство. Он сам немедленно не сметался даже, а просто затапливался стихией, забывался. Ведь даже в Таврическом дворце он был сравнительно малозаметным»^[365].

Церетели замечал, что сущность нового строя заключалась как раз в том, что «созданные царским режимом цензовые государственные учреждения, в том числе и третьеиюньская Дума, ipso facto уничтожались. В демократической среде считалось совершенно бесспорным, что Комитет Государственной думы мог продолжать существовать лишь в качестве частной организации, выражавшей настроения определенных цензовых элементов. Поэтому социалисты, вошедшие в феврале в состав Комитета Думы, перестали с момента установления нового строя принимать какое бы то ни было участие в деятельности этого комитета»^[366]. Если в момент майского правительственного кризиса ВКГД боролся за право назначения членов правительства, то в июле уже лишь за участие в процессе формирования кабинета.

Маргинализация Думы вызывала недовольство справа. Деникин сетовал: «Дума и Комитет горячо отзывались на все выдающиеся события русской жизни, выносили постановления осуждающие, предостерегающие, взывающие к разуму, сердцу и патриотизму народа, армии и правительства. Но Дума была отметена уже революционной стихией»^[367].

Для большевиков же существование прежних органов власти – пусть и фиктивных – было ценной находкой, давая ряд эмоциональных аргументов. Троцкий негодовал: «Продолжали заседать или по крайней мере получать жалованье члены Государственного совета, верные слуги двух или трех императоров. Этот факт приобрел скоро символическое значение. По заводам и казармам шумно протестовали. Исполнительный комитет волновался. Правительство потратило два заседания на обсуждение вопроса о судьбе и о жалованье членов Государственного совета и не могло прийти ни к какому решению. Да и как потревожить почтенных людей, среди которых к тому же немало добрых знакомых?… Сенаторы продолжали дремать в расшитых мундирах, и когда вновь пожалованный Керенским левый сенатор Соколов осмелился явиться в черном сюртуке, его попросту удалили с заседания»^[368].