Октябрь

Моя просьба взять интервью у заключенных была немедленно удовлетворена. Меня сопроводили в камеру, и большевистский охранник удалился. Это была комната размером двенадцать на четырнадцать футов, с высоким потолком. В ней было одно маленькое окно высоко на стене. В него невозможно было смотреть, и в дневное время сквозь него проникал внутрь лишь скудный свет. Здесь был каменный пол, а стены были побелены. Камера выглядела чистой, но холодной. В ней стояла влажная холодная атмосфера тюрьмы. Но одна электрическая лампа горела ярко. Она стояла на столе у железной койки. Еще из мебели тут был только стул.

Обитателем этой камеры был бывший министр финансов — человек лет пятидесяти, с седыми волосами и бородой. Он вежливо предложил мне стул и сел на койку. И снова у меня было ощущение перевернутого шиворот-навыворот мира. Рабочие с примкнутыми штыками стояли у двери, в то время как эрудированный министр финансов смиренно сидел на тюремной койке и разговаривал со мной. Он учил как раз английскую грамматику, так как не мог говорить по-английски. Мы разговаривали на французском языке. Он философски принимал свою судьбу. Он не жаловался на условия содержания. К нему и остальным, по его словам, относились как к политическим заключенным. Они могли получать пищу извне, имели право на письма и посещения членов своих семей, имели возможность читать и писать столько, сколько хотели.

«Психология этого места — вот что ужасно, — сказал он, встав и начав расхаживать по камере. — Мы не знаем, что произойдет. Каждая минута может стать последней. Лично я не боюсь. Я не думаю, что они причинят мне боль. Но другие напуганы. Каждый час они ожидают резню. Мне не хватает духу рассказать об этом жене. Я говорю ей, что с нами все в порядке. Но это страшно напрягает».

Я посетила другие камеры. Я поговорила с одним социал-демократом — человеком, который боролся за свободу России и был известным экономистом. Он резко осуждал большевиков: «Возвращайтесь в Америку и расскажите им, что здесь происходит. Расскажите американским социалистам, что большевики бросили их товарищей-социалистов в тюрьмы. Девять раз я сидел в тюрьме при старом режиме, а после революции я побывал за решеткой десять раз. Выбирать не из чего. И царь, и большевики — диктаторы. Тут нет демократии».

После этой вспышки он начал нервно ходить по камере. Его глаза выглядели испуганными. Он повторил слова министра финансов: «Неопределенность — вот что страшно. Лично я не боюсь. Они не осмелятся причинить мне боль. Но другие — они напуганы. Они раскисли. Каждый день они ожидают, что их выстроят в ряд и расстреляют. Это невыносимо».

В каждой камере повторялось одно и то же. Нездоровое беспокойство, а затем роковые слова: «Я страшусь не за себя, а за других. Они напуганы».

Недоверие заключенных вызывало недоверие у охранников. Каждая из сторон медленно катилась к катастрофе.

В дополнение к одиночным камерам тут были две больших общих. В них сидели армейские офицеры. Мне показали эти комнаты. Мужчины курили и играли в карты. Здесь напряжение было меньше. Его ослабило дружеское общение. В одной комнате русский генерал поднялся и обратился ко мне. Он говорил по-французски.

«Итак, мадам, — сказал он. — Что же Вы думаете о России? Что вы думаете о стране, которая бросает в тюрьму своих офицеров? Я думаю, что такое невозможно в Америке?»

Мужчины столпились вокруг, чтобы услышать мой ответ.

«Нет, — ответила я, улыбаясь. — Тем не менее, Америка сажает в тюрьму людей. Она сажает мужчин, которые отказываются воевать».

Тут последовал восторженный смех, и генерал продолжил: «Здесь, как Вы видите, все по-другому. Мы в тюрьме за то, что хотели воевать. Нашим странам нужно провести обмен заключенными».

Даже большевики поняли шутку и присоединились к общему смеху. Разумеется, это был перевернутый мир.

Когда мы повернулись, чтобы уйти, моя переводчица беседовала с охранником. Он был груб, толкал генералов и хлопал дверью.

«Я надеюсь, — сказала она, — что Вы хорошо обращаетесь с заключенными. Вспомните, как Вы сами сидели в тюрьме и на что это было похоже».

Человек опустил голову. Он был как большой ребенок. «Я забываю, — сказал он, — и становлюсь ужасен».

В этом маленьком инциденте кроется истина. Власть рождает тиранов. Ни один человек не должен иметь бесконтрольной власти над своими собратьями. И если бы не было веры в возмездие и наказание, жизнь была бы совсем ужасна.

В. П. Павлов (из воспоминаний о тюрьме «Кресты»).