Октябрь

Иван не знал, что такое служба связи, но появление фигуры в дверях, строго распоряжавшейся, почему-то и раздражало и успокаивало. Думалось, что сзади стоят свои, строго стерегут. Мысль комкалась, скакала отрывисто. Думалось о доме, о большевиках, о службе связи, о книгах, растоптанных ногами… Глаза теперь привыкли к полумраку комнаты, и уже яснее стали видны обрывки обоев, клочьями висевшие по стенам.

Колесников сидел молча. Все посматривал в окно осторожно… Где-то далеко бухнуло орудие, и над головами дрогнула высь.

— Ого-го, это в нас, — отозвался Колесников. — Куда же это? Должно быть, в Кремль качают.

Он вздохнул, подумал, подождал и потом тихонько добавил:

— Теперь, пожалуй, начнется настоящее. Пропала Москва-матушка. А прежде-то, прежде. Эх, «Москва… как много в этом слове для сердца русского слилось». Да. Вот тебе и слилось. Сливается…

Он опять помолчал, что-то вспоминая.

— Да. Что там ни говорите, а Москву-то жаль. А, товарищ, как вы думаете? «За Русь не раз она горела, встречая полчища племен. За Русь не раз она терпела и поношение и плен». Сим премудростям нас еще в гимназии обучали.

Он говорил тихо, раздумчиво, как бы про себя, не заботясь, слушает его Петряев или нет.

В тишине опять бухнуло орудие.

— Ну вот, я же говорил, — сказал Колесников, — я же говорил.

Остаток своего дежурства оба провели молча. Потом пришла смена, и дружинники, через темный двор, потом улицей, опять прошли в трактир-грелку.

Здесь уже врастяжку на полу и по всем углам спали юнкера и студенты. Несколько человек, сидя за трактирными столиками, ели консервы и сыр. Коробками из-под консервов был завален весь стол. С прибаутками дружинники разбирали коробки, здесь же, на столах, штыками вскрывали их и ели консервы без хлеба… Иван почувствовал, что он голоден, и жадно накинулся на еду.

XIV

Дружинники спали не раздеваясь, положив под головы руки. Через каждый час их будили и отправляли на посты. И всем казалось, что они спят не час, а так — несколько минут, что их будят раньше времени. Оттого что сон был короткий, что приходилось лежать на холодном полу или спать сидя, голова у Ивана отяжелела и появилось равнодушие. Во рту стоял терпкий металлический запах, не хотелось думать о консервах. Около него говорили, что сейчас убито два дружинника. Иван сам видел, как, перебегая улицу, упал и судорожно забился студент, ходивший с ними на посты. Но это убийство уже не волновало: утомленное сознание не могло охватить его и понять.

Иван исполнял все молча, как заведенная машина. Ясное сознание приходило только толчками и только на момент. Раз он заметил, что на дворе уже день. Светло. Фонари, как золотые пятна, матово желтеют, но не светят. Где-то звонили. Пушечные выстрелы слышались все чаще. Выглянуло солнышко, посветило коротко и ушло. Иван, целясь напряженно, стрелял, прятался за простенки между окнами, высматривал… Но так, бессознательно. Было одно хорошо: Колесников рядом. Собственно, не Колесников, а его потертая шинелька, серый шарф, белокурые вихры, торчащие из-под фуражки. А лица Иван как-то не замечал: очень менялось.

— Будет ли нам смена наконец? И какого черта не сменяют нас? — иногда кричал Колесников.

А кто-то его успокаивал:

— Будет смена. Скоро.

В трактире кто-то говорил, что скоро, слава богу, с фронта придет помощь: уже под Вязьмой высадились казаки и артиллерия. С большим удовольствием читали газету «Труд», где было много успокоительных вестей.

— Верно, товарищ, не может наше дело пропасть. Мы за право, за справедливость! — говорил задорно тоненький гимназист. — Нам помогут.

Но гимназист говорил пискливо, отчего всем было совестно: мировое событие, а он, черт бы его взял, здесь попискивает.

Ели сыр, консервы, спали, стреляли на постах, говорили о помощи, которая скоро придет, ругались, что долго не сменяют, а спать хотелось по-настоящему, по-хорошему, до истомы.

А здесь какой же сон? Сидя, согнувшись, или лежа на холодном полу…

Когда будили и нужно было идти на пост, все тело ломило, как побитое. Дружинников было мало. Пестрой толпой они толкались в трактире; одни уходили, другие приходили, но все жаловались, что нет смены.

— Разве можно без отдыха? Ведь уже вторые сутки толчемся здесь, — говорили кругом.

— Неужели вторые сутки? — изумился Иван…

Подумал, посчитал. Да, пожалуй, вторые…

Из всей массы людей, которые мелькали перед ним, он отчетливо заметил только троих: Колесникова, с которым был в паре, потом Карасева — начальника взвода — и Сливина. Сливин, все так же, как и в первый день, затянутый, с шапкой на затылке, отдавал приказания, сам обходил посты, ободрял, говорил, что скоро придет и помощь и смена… Он почти не спал. Глаза у него покраснели и стали больше. Но он не изменился. И только кобура на боку была отстегнута, чтобы можно было во всякий момент достать револьвер.

Все жили как-то толчками. То дремали в полусознании, с туманом в голове, с неясными, обрывистыми мыслями. То вдруг все существо напрягалось, как струна, и тогда мысль работала отчетливо, сразу все схватывая на лету, а движения становились точными и гибкими.