Октябрь

Кто-то во дворце спросил, что произойдет, если «Аврора» начнет обстрел. «Он будет обращен, – медленно произнес Вердеревский, – в кучу развалин».

Диктатор Кишкин попытался мольбами уговорить остаться горстку колеблющихся юнкеров. Кабинет министров, посчитавший своим долгом не сдаваться до последнего, отправил свою телеграмму.

«Всем, всем, всем… Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, – что характерно, не большевики, – объявил Временное правительство низложенным и потребовал передачи ему власти под угрозой бомбардировки ‹…› [Правительство] постановило не сдаваться и передать себя на защиту народа».

В восемь вечера покинули свои посты казаки. Багратуни вышел в отставку и тоже ушел. Оставшиеся во дворце лоялисты ожидали смерти, угрюмо куря под гобеленами.

Одно крыло дворца едва ли охранялось. Любой с достаточным упорством и удачей мог пробраться мимо охранников в полузащищенные коридоры дворца. Входили и выходили такие революционеры, как Дашкевич, или журналисты, как Джон Рид – из-за любопытства, для переговоров или ради репортажа. Чудновского пригласили внутрь юнкера, которые отчаянно хотели уйти, но боялись и потому вели переговоры о своей безопасности.

Министры сменили Малахитовую гостиную на кабинет, который было бы легче оборонять, к тому же с телефоном, который чудесным образом все еще работал. Они связались с городской Думой и умоляли мэра Петрограда, Григория Шрейдера, о помощи.

Дума тут же собралась на экстренное совещание и постановила отправить на «Аврору», в Смольный и Зимний эмиссаров. Но ВРК запретил им проход на корабль, а осаждающие дворец резко отказали им в переговорах. Их белый флаг тоже оказался недостаточно ясным символом: одни из последних защитников дворца, ради которых эмиссары и пришли, открыли по ним огонь. В Смольном Каменев любезно их принял и предложил безопасный проход во дворец, но у группы с сопровождением получилось не больше, чем у тех, кто пошел в Зимний самостоятельно.

Примерно в это время Керенский достиг фронта.

В попытках подготовиться к атаке Благонравов с облегчением узнал, что шестидюймовые орудия Петропавловской крепости все-таки способны вести огонь. Но его нелепые мучения еще не кончились. Революционеры договорились, что штурм на Зимний дворец начнется, когда на флагшток крепости поднимут сигнальный фонарь красного цвета. Как выяснилось, такого фонаря ни у кого не было.

Разыскивая фонарь по темным закоулкам Петропавловской крепости, он упал прямо в лужу грязи. Промокший и испачканный Благонравов наконец нашел подходящий фонарь и помчался к флагштоку, но понял, почти сходя с ума от отчаяния, что «водрузить его на мачту так, чтобы он был хорошо виден, представляло большие трудности». Только в 21.40, почти десять часов спустя изначально запланированного срока, он наконец преодолел все трудности и просигналил «Авроре» приказ открыть огонь.

В первый раз корабль выстрелил вхолостую. В звуковой волне не было ярости, но она оказалась громче, чем при нормальном выстреле. Потусторонний гул сотряс Петроград.

Любопытные наблюдатели на берегах реки в ужасе припали к земле и закрыли уши ладонями. Получив отчет о происходящем, оглушенные и дрожащие последние защитники дворца отчаялись и покинули свои посты; осталась лишь небольшая кучка слишком преданных, храбрых, скованных страхом, измотанных, глупых или трусливых, чтобы бежать.

Министр Семен Маслов, правый эсер, кричал по телефону на представителя городской Думы, который передавал его слова притихшему дому: «Нас посылала во Временное правительство демократия, мы не хотели туда идти, но мы пошли. А теперь ‹…› когда нас расстреливают, мы не встречаем ни от кого поддержки. Конечно, мы умрем здесь, но последним моим словом будет – презрение и проклятие той демократии, которая сумела нас послать, но которая не сумела нас защитить».

Открытие съезда отложили почти на восемь часов, и делегаты Советов не собирались ждать еще больше. Через час после первого выстрела в большом колонном Зале Собраний Смольного открылся Второй Всероссийский съезд Советов.

Зал переполнял тяжелый табачный дым, несмотря на многочисленные замечания, многие из которых радостно принимались и самими курильщиками, что курение запрещено. У многих делегатов, отметил Суханов с содроганием, были «серые черты большевистской провинции». Для его изысканного и интеллектуального взгляда они выглядели «угрюмо», и «примитивно», и «мрачно», а также «грубо и невежественно».

Из 670 делегатов 300 были большевиками. 193 – эсерами, больше половины из которых принадлежали левой фракции партии; 68 меньшевиков; 14 меньшевиков-интернационалистов. Остальные были либо независимыми, либо из мелких группировок. Количество присутствующих большевиков ярче всего говорило о большой поддержке партии среди голосующих за представителей на местах; также они получили больше своей пропорциональной доли благодаря в чем-то небрежной организации. Но даже после этого у них не было большинства без поддержки левых эсеров.