Октябрьские зарницы. Девичье поле

По-особому понятны вдруг и близки стали сейчас Северьянову незнакомые ему до этой минуты два человека, и будто прояснилась и потеплела тоскливая лесная глушь, обступившая со всех сторон большую дорогу. «Значит, Федор жив? Шутка ли, двенадцать лет с волчьим паспортом!»

* * *

Солнце по-осеннему ярко обливало вершины урем, траву, начавшую наливаться золотом; особенно ослепительно блестели перила и переплеты моста и деревянные тумбы на насыпи.

— Земство перед самой войной выстроило, — кивнул Семен Матвеевич на повисший над широким протоком деревянный мост, по которому шагал простоволосый человек с узелком на палке через плечо. Семен Матвеевич всмотрелся в одиноко шагавшего путника, потом перевел взгляд на широкую пойму реки с низкими, заросшими осокой и очеретом берегами. Справа и слева от насыпи, посылая вперед кусты лозняка и крушины, входил в пойму дремучий, нетронутый лес.

Когда поравнялись с простоволосым путником, тот неожиданно остановился, отшатнулся назад и, сбросив узелок с плеч, упер глубоко запавшие глаза в Северьянова, который мигом соскочил с телеги:

— Федор!

— Он, самый, Федор Клюкодей, бродяга с волчьим паспортом. — Федор говорил слегка в нос, покачиваясь на чуть согнутых длинных, худых ногах, как на рессорах. Голос у него был надорван и дребезжал. Северьянов обнял бывшего своего товарища-бродягу, долго глядел в изрезанное морщинами лицо, сухое, желтое, обветренное. Федор поглаживал всклокоченную бородку и жесткие усы. Большой кадык на его худой шее как-то странно поднимался и опускался. Будто Федор хотел и не мог проглотить что-то. Волосы на голове вились дикими кольцами. Тонкие седеющие пряди шевелились на ветру.

— С месяц назад за Юзовкой батю твоего встретил, — сказал наконец Федор и улыбнулся. — Бурт скота какому-то прасолу-еврею гнал на Кубань. Хвалился, будто в компанию к себе принял богатейший прасол. «Разживусь, говорит, семью на Кубань увезу». Мечтает по-прежнему о молочной речке с кисельными берегами. — Федор грустно качнул головой, обвел взглядом пойму и добавил: — Свет велик, Степа, а нам с твоим батей деться некуда.

— Как с паспортом? — уклонился Северьянов от разговора про отца.

— Одичал я, Степа, а новая власть тут, вишь, опять на богачей работает, ну да я своего добьюсь: как-никак революция. За нее двенадцать лет волком по России бегал… Ба! Семен?..

До сих пор пустокопаньский мудрец сидел в телеге и слушал терпеливо и внимательно. Федор подошел к нему. Приятели обнялись:

— У твоего племяша ночевали. Везу к нам в Пустую Копань нового учителя. Оказывается, твой друг, а значит, и мой.

Пока старики вспоминали свою молодость, Северьянов пристально оглядывал Федора Клюкодея. Вспомнился он ему, окруженный народом на ярмарке. Стоит с лицом полупомешанного с вещими, голодными глазами; пучит на народ обнаженную коричневую грудь с мослатыми худыми ключицами и стучит по выпирающим ребрам: «Слышите, люди? Гремит, как пустое лукошко: нет души у Федора Клюкодея, черту продал и расписку в том собственной кровью сатане написал». Бабы цепенели, крестились, охали. Остановившиеся мужики мрачно молчали. Некоторые совали в холщовую переметную суму Федора краюху пахучего хлеба и отходили.

— Ну, не буду больше вас задерживать, — сказал наконец Федор, надевая на палку свой узелок. Северьянов неохотно попрощался с ним.

— Заглядывай ко мне в Пустую Копань, в школу!

— Непременно, — как-то весь встряхиваясь, выговорил Федор. — Кабы новая власть настоящая была, веселей бы встретились, а то вот вы — граждане, а я по-прежнему волк. В волости у нас, — Федор махнул рукой, — те же богачи, кожа дубленая, а рыло свиное. Только вывеску переменили, а нашего брата готовы живьем съесть. Опять, говорят, бунтовать народ пришел. Я говорю, вот, мол, волчий билет переменить надо. Зубы скалят: «Насчет вашего брата закон еще не вышел». Посмеялись, погоготали. Плюнул и ушел.

— Приходи, приходи, что-нибудь придумаем. — Северьянов сам не знал сейчас, что он может придумать, ему хотелось сказать ободряющее слово старому бродяге. Северьянов не переставал волноваться за судьбу Федора и проклинать кулачье, захватившее власть в Корытнянской, родной для Федора волости, и тогда, когда они миновали мост, съехали с насыпи, и Гнедко легкой рысцой бежал уже по узкой песчаной дороге меж пахучих сосен.

Не слышал Северьянов у себя над головой грустных вздохов старого бора и отдаленного непрерывного лесного шума, бежавшего навстречу. Голенастые сосны тихо и по-женски ласково покачивали над ним своими курчавыми головами. «Да, одичал, и самое страшное, что веру в революцию, кажется, потерял. А как он ее ждал! Какие надежды возлагал! Растерзали душу человека, вырвали и затоптали в грязь сердце». Степан прикусил до боли губы. Никогда он еще так, как сейчас, не проклинал старый мир стяжательства, лжи и насилия. И мир этот вдруг встал перед ним в образе очкастого кадета с высохшей шеей, длинными ушами и хрящеватым носом с мокрыми ноздрями. В голове Северьянова возникали самые решительные планы предстоящей жестокой борьбы.