Ола

– А для кобылки я самую сладость припас. Гляди – жаровня и тазик. Увидел? А вот и горшок! Думаешь, что там? Угадай, парень, попробуй!

А сам улыбается, щурится даже. Загадал загадку, подивил гостя.

– Жир там! Жир бараний – для пяточек твоих. Жиром смазать – а опосля огоньком. Ну, доброе дело! На днях грешник один – ох, упорный, ох, злонамеренный! – а все одно оценил, понравилось. Спрашиваешь, тазик зачем? Так ведь жир на пол капает, к подошвам прилипает. Вот я тазик и подставлю. Чистота – первое дело!

Обнял меня дядька, по спине похлопал – от полноты чувств, видать. Рванулся я из лапищ его рыжих, да куда там!

– Ну, вот! Значит, чего мы с тобой поглядели? Виселку поглядели, кобылку. А вот и душилка, гаррота называется. Ее я, признаться, не очень люблю, потому как гадят сильно. И тазик не помогает. Сердиться грех, конечно, – обгадишься, когда за горло подвешивают! Потому и душилка. Ненадолго подвешивают, на чуток самый, но мысли проясняет, нечего сказать. Потому и братья наши, допросчики, душилку эту ценят.

Повертел меня повар, дал гарротой полюбоваться. Даже петлю на шею накинул – для впечатления полного.

– А это, парень, гордость моя самая. Две недели сколачивал, после неделю еще отлаживал. Трое мне помогали – таких, как ты. Первый сразу помер, бедолага, потому как веревочкой сильно перетянули. Остальные ничего – довольны до сих пор.

И снова – зашумело полотно серое. А под полотном…

– Лесенка-чудесенка называется. Ох, и славная! Гляди: привязываем, руки-ноги затягиваем. Сюда ручку, сюда ножку…

Дернулся я, вырвался все же. Захохотал дядька – до слез.

– Нравится, вижу. И мне нравится, и всем нравится! Отсмеялся, слезы передником промокнул:

– А как растянем тебя на лесенке, то в рот что вставляем? Правильно, воронку. Не бойся, чистая, каждый раз промываю. Не водой – винишком, чтобы во рту приятно было. А в воронку – кипяток. Здесь и греем, вон, очаг в углу. Это для девиц – самая сладость.

Закатил глаза повар, языком по губам провел, вспоминая.

– Иная ножкой топает, глазенками сверкает. Не скажу, мол, не покаюсь, отца-мать не выдам. А ведрышко-другое плеснешь через воронку прямиком в нутро – ух, сразу добреет! Потому и называется – воронка Святой Маргариты. Добрая она была, сеньора Маргарита! Ты, парень, извини, что я все про девиц говорю. Люблю я их, особливо у кого кожа приятная. А для тебя другое найдется, «бостезо» называется. Гляди – вроде кляпа. Здорово придумано! Так – дышишь, а так – совсем наоборот.

Прикрыл я глаза, губу закусил. Да только от дядьки не спрячешься. Вновь обнял, в угол потащил:

– А вот это – на сладенькое самое. Да ты глаза открой, парень, иначе не увидеть тебе. Жалко такое пропускать-то! Сапожок называется. Да не простой – о девяти клиньях. И чем хорош – для всякой ножки подходит. Иной раз такая лапища, ровно у медведя. А ничего, обуваем! Эге, да тебе никак водички выпить пора?

…Лилась вода по подбородку, по шее, на рубаху капала-в рот не попадала. А дядька рядом стоял, кивал сочувственно.

– Ты, главное, парень, дураков не слушай. Много их здесь, потому как место такое. Ведь чего дурак думает? Думает, что сюда, в гости ко мне, только один раз приходят. Покатался на кобылке, сапожок примерил – и дуй обратно…

Кивнул я – верно. И это верно, и то, что слушают нас, как мы с Хосе-сапожником лясы точим – тоже правильно.

– А соль ведь в чем? А в том, что дважды нельзя, зато можно прерваться. Повисишь – прервемся, пяточки погреешь – опять прервемся. Одного старикана так целый месяц здесь продержали. Жаль, помер! Да ты не бойся, помереть тебе не дадим. Молодой ты, парень, сильный. А у нас и лекарь есть, и зелья всякие, и травы. А как же без этого? Ведь не звери мы, совсем даже наоборот. Да ты не падай, еще успеешь! Или, может, сразу руки тебе привязать да подтянуть? Ну-ну, шучу я, веселый я человек, добрый. И еще скажу – с допросчиком не ругайся. Не любят они этого, страх, не любят. Шепнут мне, вот тогда он и начнется – страх-то самый!…

…Зря я, выходит, над фра Луне шутки строил!

Все-таки не упал – своими ногами по коридору пошел. А по бокам – парни в зеленом. Смеются, рожи корчат.

Не иначе тоже веселые попались!

– Итак, сын мой, что ты можешь рассказать о проступках своих, Церкви нашей Католической враждебных?

Все такой же он, фра Луне. И голос, и рожа. Даже вопрос сходен. Только теперь совсем иначе я этот вопрос услышал.

А горбун в окулярах уже наготове – с перышком. Открыл рот, на меня воззрился.

Вздохнул я, выдохнуть попытался.

Застрял воздух в горле…

– Я… Я никогда не исповедовал никакой иной веры, кроме христианской, отче!

Кивнул фра Луне – охотно так.

– Конечно, конечно, сын мой. Называешь ты свою веру христианской, ибо нашу почитаешь ложной и еретической. Верно ведь?

Закусил я губу, понять пытаясь. Да что тут понимать? Сначала напугали, теперь за язык поймать пытаются. Вон, горбун пишет, ни слова не пропускает!

– …Но я спрашиваю тебя, Гевара, исповедуешь ли ты что-либо противное тому, чему учит Римская Церковь?

Спросил – ждет. И горбун ждет – с пером поднятым.

– Верую в то, во что верует Римская Церковь, – выдохнул я.