Ола

А я и не спорю. Ясное дело, надобно всех этих алжирцев с маврами – к ногтю, чтобы на нас, добрых кастильцев, ножи не точили!

…А коммуньерос против герцога Бехарского бунтовать – тоже надо? Чтобы под мечи королевские их подставить?

Ой, не думай, Начо! Хуже будет!

– Еще чего?

А чего еще? Поглядел я на свечку – вот-вот сдохнет свечка, пора новую из ящика доставать…

А совиные глаза уже рядом, мосластые пальцы в ворот впились.

– Не скрывай ничего, сыне, не пробуй даже! Это на исповеди отмолчаться можно, здесь же правду слышать хочу. Ну?!

Хотел язык проклятый прикусить. Не смог.

– Вы… Вы велели, падре, проследить за одной сеньорой. За Лаурой Брантес-и-Энрикес, которая в маске по дорогам ездит…

Вот и все! А ведь хотел промолчать…

Давно падре Хуан де Фонсека этой сеньорой интересуется. Не ею одной, конечно. Целый список я заучил – имена, приметы, где кого найти можно. И не поймешь, отчего им всем такая честь. Ну, купцы или кабальеро знатные – еще понятно. А вот такие, как сеньора Лаура…

То есть это раньше мне было неясно, когда я от самой Авилы за этой, в маске которая, ехал. Ехал – и диву давался. А вот как все получилось! Может, и стоит об этом падре Хуану рассказать – о маркизе булькающем, о башке говорящей на стене, о Силе Букв проклятой. Одно плохо – дерни ниточку, весь клубок потянется. А в клубке том – Дон Саладо, идальго мой калечный, и толстячок, сеньор Алессандро Рохас, там и дон Новерадо, и сеньорита Инесса.

Но делать нечего. Чадят свечи сальные, тянется ниточка. Тянется – на мосластый палец наматывается…

На крючок поймали рыбку,
На петелечку из пеньки.
Бьется рыбка на крючочке,
Воздух, бедная, глотает.
Никуда не деться рыбке,
Если рядом сковородка,
Если ножик острый рядом.
На крюке висишь ты, Начо!
Плавники топырить поздно,
Не простят и не помогут.
Не повесят за разбои,
Так удавят, как шпиона.
Ты попался – навсегда!

Редко мне злиться приходится. Нравом не таков. Злость – она от бессилия больше. Вроде как поймали меня, сопляка еще, Бланко Малыша, здоровенные парни с Сапожной улицы (не любят там пикаро!), поймали – и ногами лупить начали. А ножищи-то в сапогах, а сапоги с набойками стальными. Вот тогда злостью и заходишься! А как дага пояс оттягивать начала, я про злость почти и забыл. Потому как на равных. Повздорили, помирились – простил, забыл.

(Или убил – тоже бывает.)

А злиться – последнее дело. Ведь не на врагов злишься – на себя самого…

Да только не для этой ночи такие мысли!

Подстерег я ее все там же – у дверей «Мавра». Даже ждать не пришлось. Вынырнул я из переулочка, что на Морскую улицу ведет, глядь, а сеньорита Костанса Валенсийка в юбке своей пестрой с каким-то лопухом-растяпой целуется-обнимается у самых дверей.

…Небось не первым за ночь. Большая у Живопыры нынче пожива!

С лопухом просто вышло. За ушко взял, дагу к носу поднес, путь-дорожку показал. Он, болван, все кошелек мне свой всучить пытался, да только на что мне он? Кошелек, в смысле. Да и лопух, признаться, тоже.

А как затих топот – быстро парень убегал, завидно даже! – взял я цыганочку под руку, на переулочек темный указал.

…А дага уже у горла. Ее горла, понятно. Хотел сразу полоснуть – сдержался. В глаза взглянуть потянуло – напоследок. В глазищи ее темные. Хоть ночь, а все же погляжу…

Ткнулась она лопатками острыми о стену, подбородок задрала (лезвие-то у шеи!):

– Ай, Начо! Никак зарезать меня хочешь?

Весело так спросила. Словно не ее горло я сталью щекотал.

– А ты чего думала? – поразился я. – Своих сдавать – последнее дело, или не знаешь? Обычай пикаро!

Засмеялась черноглазая, косами тряхнула:

– Ай, Бланко, блюдешь обычаи, значит? Да только Костанса тебя все равно продаст, потому что сволочь ты, и дружки твои все сволочи. А ваши обычаи – дерьмо лошадиное, понял?

А у самой ямочки на щеках играют. А во взгляде – злоба плещет.

…Словно моя злость в ее глазах отразилась. Как в зеркале венецианском.

– Мне все равно не жить, из табора я ушла, дура, чтобы стариков не слушать, сюда ушла, в Севилью. Свободной хотела быть, чтобы никто кнутом над ухом не щелкал. Аи, дура я была! А здесь еще хуже. Звери вы, пикаро, никого не жалеете, и вас жалеть нечего. Думала, повезет, сдам тебя, получу золото, а за пять эскудо можно далеко уехать. Уехать – вас всех не видеть…

Говорит – улыбается, прямо на меня смотрит. Даже не по себе мне стало.

– А меня-то за что? – спросил, не удержался. – Чем я-то перед тобой провинился? Ведь ты меня даже не знаешь!

Сказал – и диву дался. Вроде как оправдываться начал. И перед кем?

Качнула головой черноглазая – осторожненько, чтобы на сталь не наткнуться. Качнула – оскалилась.