Ола

Одурел я, очумел даже. Стою, глаза на ее сиятельство пялю, а мыслишки всего две: выжгут мне глаза за то, что сеньору маркизу в таком сраме увидел, да еще одна – про кожу. Белая кожа, гладкая, точно у девчонки, да только ненастоящая какая-то. Будто бы и вправду – из камня.

…И не пахнет ничем. А если и пахнет – то воском.

Схватил я мыслишку эту, про воск, за самый хвост и понял – готов. Спятить, в смысле, причем без всякой ворожбы.

Стою – молчу. Не говорить же «Доброй ночи, сеньора!». То есть, может, я бы и ляпнул, не подумав, да на взгляд ее наткнулся. И сразу язык прикусил. Пустой был взгляд, никакой – словно у Адониса-бедняги, когда он веер таскал да шакалом берберийским выл. Страшно так смотрит ее сиятельство, но не на меня, а как бы на дверь.

Насквозь.

Да она же меня не видит. Вот дела!

Закусил я губу, отвел глаза. Не то чтобы глядеть на ее сиятельство неприятно было. Совсем наоборот даже – видная дама, таких встречать не приходилось (без одежи, в смысле). Да только дико это все – стоит голышом посреди свечек черных ее сиятельство Беатриса Мария Селестина Анна, маркиза де Кордова, пустыми глазами светит (и вроде бы не зелеными уже – желтыми), а на стене дрянь всякая, и по стенам – дрянь всякая. И распятия нет!

…Бывают, слыхал я, чудики такие – луньерос, которые от луны дуреют и по крышам ходят. Да тут, видать, без луны обошлось.

Попятился я назад.

– Иди… Скорее… Иди…

Даже рот не раскрыла, губами не шевельнула. Будто слова сами собой в уши воткнулись.

– Иди! Мой… Мой! Словно хлыстом по ушам!

– Мой!

Вперед подалась, руки подняла – медленно так, неспешно.

Оскалилась.

– Скорее…

Мне бы бежать, а я с места сдвинуться не могу. И не потому, что грех уходить. Хороша маркиза, слов нет, но в ту минуту не о прелестях ее думалось. Вроде бы как мертвец зовет. Или старуха древняя, кожу молодую нацепившая. Содрала кожу с кого-то…

…С сеньора Пеньи, к примеру.

А она руки тянет, а на пальцах ногти кровью горят, длинные такие. Чисто упырь!

Пропал, думаю.

А сеньора маркиза шаг делает – меня аж затрясло всего, – но возле свечей горящих, что звездой идут, словно натыкается на что-то. Как будто руки ее в железо ударились. Отшатнулась, зашипела кошкой – и снова ко мне.

И опять назад! Не пускает, видно, что-то.

Эге! Вот оно как, значит!

И тут не знаю уж, что на меня накатило. Может, байки про ведьм да про колдуний мавританских вспомнил – в каждом селении тебе такую байку расскажут. А может, и слова соседа моего – про слепую собаку да про тряпку.

Вынул я из уха серьгу (пропадай – не жалко!), сорвал с головы пару волосин да плюнул на все это дело. Слюной, в смысле.

– Вот я, ваше сиятельство!

И через свечи перебросил – прямо к ногам ее босым. Упала серьга, звякнула чуть слышно.

Н-на!

Тут ее сиятельство и повело. Дернулась, волчком крутанулась…

А когда повернулся уже, за ручку в дверную взялся, ударил в спину вой. Словно дагу мою ей в живот вонзили. И вроде бы слова даже какие-то слышны, а непонятно.

Да я и понимать не пытался. Болтом арбалетным в коридор меня вынесло. Да так, что только у своей двери перекреститься догадался.

А сзади – вой. Даже сквозь доски слышно.

…Когда уже отдышался, когда на кровать повалился, когда все молитвы, какие знал, прочел, странная картинка мне привиделась. Будто сижу я в заведении папаши Молинильо, что на полях Алькудийских, вокруг – парни из Месты в своих лохматых плащах-сайялях, и рассказываю я им все как есть, чего со мною за последние дни случилось. И про старого дона Хорхе, и про платок с семью узлами, и про их сиятельств. Рассказываю, а чернобородые перемигиваются, пальцами у висков крутят, кто-то уже за веревкой побежал, чтобы беднягу Начо Бланко, умом повредившегося, вязать. Живо так представилось!

А мы над Доном Саладо зубы скалили, когда он, калечный, про великанов с людоедами толковал.

Чего же это выходит?

Ясное дело, до утра глаз не сомкнул. Так у окна и просидел. Решил так: в дверь рваться станут (чего ж рваться, не на запоре она), так я сразу – в окошко. А там – будь что будет!

Не рвался никто. Тихо в коридоре было. За дверью, где старик в повязке полосатой, вроде как шепот, а из комнаты сеньора Пеньи – плач, жалобный такой. Не выдержал – в обе двери постучал, но – не открыли. К Адонису я и так войти мог – открыто у него, да только неловко как-то. Видать, совсем парня довели.

…А потом запалил я свечной огарок, ворот рубахи расстегнул да на булавку с камешками синими глаза скосил. Снимать, понятно, не стал – себе дороже. На месте булавка, но вроде как почернела. Потер – снова серебром блестит. Так и не понял, почудилось или вправду.

А у забора дуэнья круги пишет. То есть не круги, а как и в первую ночь: появится – и сгинет. Исчезла и тут же где-то в стороне вынырнула.