Ола

Вышли мы на улицу – пусто, темно, душа радуется. Взял я красавицу эту за подбородочек, к себе повернул:

– А куда пойдем, красивая? К Арсеналу, где Диего Каброн залетных дурачков раздевает, или на Сапожную, к Луису Живопыре? Туда, где сразу режут?

Дернулась, да только подбородочек ее я крепко держал.

…Видать, недавно она в «Мавре», вот и не узнала меня. А я быстро все схватил. Любят тут идальго глупых с кошелем полным за поясом.

Не испугалась – улыбнулась, весело так. Заиграли на щеках ямочки.

– Ай, мачо! Ай, не признала своего! Так ты вроде не из гато? [49]

– А кто спрашивает? – хмыкнул я.

– Костанса Валенсийка, – смеется черноглазая в ответ. – Я с Живопырой хожу, недоумков богатеньких приманиваю. Ладно, мачо, считай, твоя взяла. Обещалась – выполню. Пошли ко мне, близко тут!

И не отказался бы, так ведь колокол! Ударил, меня позвал.

– Пошли, – киваю. – Только не к тебе.

И в переулок, что щелью черной меж двух заборов змеится. Я туда, она – за мной.

– Эй-эй! Я не такая, мачо! Я тебе не пио [50], не шлюха с Речных улиц, чтобы прямо у стеночки. Ко мне идем, мачо!

Поглядел я на нее, черноглазую, полюбовался, по щеке погладил.

– До Морской улицы дойдем. Проводишь. А потом ты – налево, я – направо.

…То есть не совсем направо. Да это уж мое дело.

Не ответила. Взяла под руку, рядом пошла, к плечу прижалась. Хотел я словцо кинуть, чтобы назавтра встретиться, да что-то удержало. Печенка, не иначе. Я ведь про то, чтобы проводила, просто так сказал, наобум. Ей ведь провожать не с руки, ей в «Мавр» возвращаться надо – идальго залетных кастаньетами приваживать…

А вот и Морская. Рядом она, двадцать шагов по переулку. Выглянул я, нос высунул…

– Сир-е-ена-а-а-ас!

Фу-ты, бес! Стража! Патруль ночной. И как раз там, куда мне идти требуется.

…Вот для этого певунью я и прихватил. Подозрений меньше будет. То есть не будет вообще. Идет себе идальго при плаще и шляпе – и при девице. Спите спокойно, жители славного города Севильи!

Повернул я направо, Костансу поближе прижал, носом запах ее кожи втянул…

Эхма!

А вот и стражники, обалдуи-альгвазилы. В шлемах, в латах, и копья при них, и мечи. Топчутся на месте, на нас не глядят. А чего им на нас глядеть? Идем себе, никого не…

– Сеньоры! Сеньоры!

Даже не заметил, как руку отняла, как в сторону кошкой отпрыгнула.

– Сеньоры! Это Игнасио Гевара! Бланко это, Астуриец!

…Вот тут я и вправду в столб превратился.

– Хватайте его, хватайте, сеньоры! Это я его выдала, Костанса Валенсийка, мне награда! Да хватайте его, чего стоите?

В одном повезло – не Эрмандада это. Те бы сразу сообразили. А эти дурни замешкались, пиками задергали. На мгновенье всего, на малую песчиночку, что из ампольет падает.

Хватило!

Плащ с плеч, шляпу на мостовую…

– Стой! А ну стой, кому говорят! Сто-о-о-о-й!…А вот сейчас!

Ходу!

Эх, недаром мне сегодня все цыганки мерещились! То есть не мерещились, конечно. Наверно, она меня еще на Барабане приметила, подошла, убедилась…

А то, что Начо Бланко в «Мавр» заглянет, любой пикаро догадается. А может, и проследила.

Ходу!

…Словно я снова Бланко Малыш, Бланкито с площади Ареналь, заморыш из Астурии, что пирожки у торговок воровал. Тогда каждый день бегать приходилось. Так что все знакомо. И забор, через который перелететь следует, и пустой патио (никто в этом доме не живет, говорят, в плену хозяин – в Алжире), и еще один забор…

Переулок… Сзади кричат, да уже не так громко. А вы чего думали, Белого Начо поймаете?

Ходу!

Только за Хиральдой, возле галереи Градас, и отдышался. Тут уже бегать опасно – стража всюду. Ничего, ушел!

Отдышался, осмотрелся, цыганку чернокосую добрым словом помянул.

…Зря это она! Или думает, что Живопыра ее защитит?

Так он первый на дагу плясунью эту нанижет. Ведь я уже не Малыш Бланко с Ареналя.

Ладно! Об этом можно и потом. А сейчас…

Поглядел я на площадь, хмыкнул. Вот это «сейчас» и наступило.

Идет!

От врат соборных, мимо галереи, мимо колонн пузатых, прямиком в тот переулок, что к Бирже тянется. Высокий, чуть сутулый, руками при ходьбе дергает, правую ногу чуть подволакивает. А сутана на нем старая, а от сутаны звон тихий – ключи на поясе переговариваются.

Потому и от самых врат соборных шел. Лично он врата эти каждый вечер запирает – никому не верит.

Идет. И я за ним, тихо так. Он мимо Биржи, и я мимо Биржи, он по улице Красильщиков – и я туда же. Близко не подбираюсь, на полсотни шагов впереди держу.

Так и топаем. Вот и эмирский замок – слева, а вот и Башня Золотая, как раз впереди. Это днем она золотая, когда изразцы под солнышком сияют, а сейчас – черная, огромная, страшная. Поглядел я на нее…

– Сыне мой! Буде ты Начо Бланко, то сюда гряди. А ежели иной кто-то – вразумлю телесно, мало не будет!

И когда только остановиться успел? И как увидел? Глаза у него на затылке, что ли? А каков голосина! Куда там Калабрийцу!

Делать нечего, подошел. Подошел, склонил голову:

– Благословите, падре!

Качнул бритой головой, фыркнул:

– Тебя, сыне, должно кулаком благословлять – по шее твоей грешной. На, лобызай! Да не морщись, не мне руку целуешь, а сану моему почтение воздаешь, оглоед!