Оле, тореро!

— А я считал вас его другом…

— Именно потому, что Луис — мой друг, я хорошо знаю все его достоинства и недостатки. А другое объяснение?

— Оно более деликатного свойства. Триста тысяч песет — немалая сумма. Найдется множество людей, готовых рискнуть чем угодно за гораздо меньшие деньги…

Я хмыкнул.

— На сей раз вы малость перебарщиваете! Страховку получат жена и дети Хорхе. Вы что же, предполагаете, будто сеньора Гарсия, спрятавшись в толпе, либо сама убила мужа, либо кого-то наняла, только для того чтобы получить страховку?

— Разумеется, нет! Ах, дон Эстебан, я страшно смущен, но, поймите, мне приходится прокручивать в уме все возможные предположения… Этого требует и моя работа, и то доверие, какое питают ко мне в фирме… Вы, случайно, не договорились со всеми получателями крупных сумм, после того как заключили страховочные контракты?

Сперва я даже не понял, на что он намекает, и лишь мало-помалу до меня дошел истинный смысл вопроса. И по мере того как слова Марвина обретали значение, кровь отливала от моего лица. Заметив мое состояние, гость встревожился.

— Поймите меня, дон Эстебан…

— Уходите, пока я не вышвырнул вас вон!

— Но…

— Уходите!

На пороге он обернулся.

— Но, в конце концов, ведь это вы напоили Гарсию кофе, разве не так?

Я бросился на Марвина раньше, чем он успел переступить порог. Тот упал навзничь, и я уже поднял кулак, как вдруг он спокойно заметил:

— Будучи виновным, вы поступили бы точно так же.

Я отпустил детектива и дал ему возможность подняться.

— Разумеется, если вы невиновны, — проговорил он, отряхивая пыль, — я приношу вам свои извинения и благодарность за то, что сумели укротить свой воинственный пыл.

— Вот что: я требую вскрытия!

— Невозможно. У меня недостаточно доказательств преступного умысла, так что получить официальное разрешение нельзя. Пришлось бы просить согласия вдовы… К тому же, пусть бы я и доказал, что ваш тореро принял снотворное, как установить, по собственной воле он это сделал или нет?

— Но зачем бы он стал глотать снотворное?

— У Гарсии болел желудок. Все об этом знали. А барбитураты — не только снотворное, но и обезболивающее, не так ли? О, убийца прекрасно все рассчитал! Это в своем роде ас… Но я люблю иметь дело с трудным противником. Сражение между нами уже началось. Теперь или он меня прикончит, или я приволоку его в уголовный суд. Hasta la vista[34], дон Эстебан. Увидимся в Валенсии.

— Нет.

— Нет?

— Я предпочитаю больше не видеть вас, дон Фелипе. Не могу допустить, чтобы рядом со мной был человек, считающий меня убийцей, и каким убийцей!

— Однако, дон Эстебан, вам придется терпеть мое присутствие, потому что если преступник не вы, то он все же находится недалеко от вас. Это, впрочем, не означает, что он вам знаком. Поэтому даю вам добрый совет: поостерегитесь любого незнакомца, крутящегося вокруг вашей куадрильи. И надеюсь все-таки, что у вас хватит терпения выносить меня, пока мы не проясним этого дела. Счастливого возвращения, амиго.

«Амиго!» Душил бы я таких друзей!

Марвин ушел, а я еще долго сидел в оцепенении, утратив всякое представление о времени. То, что он посмел заподозрить и даже обвинить меня в убийстве старого товарища, доказывало, какая низкая душа у этого Фелипе… Убить Хорхе… и почему? Чтобы украсть несколько тысяч песет у вдовы и детей? Впору завыть от стыда! Напрасно я не съездил мерзавцу по физиономии! Я принялся собирать чемоданы с такой яростью, что напряженные мышцы отказывались повиноваться, и я действовал более неловко, чем обычно. Окружающие не могли понять причины моего раздражения. Всю дорогу Консепсьон сидела радом не говоря ни слова, а Луис и Ламорильо, устроившиеся сзади, отчаянно пытались заговорить о чем-нибудь кроме смерти Гарсии. Не желая вносить лишнее смятение, я ни слова не сказал им о предположениях Марвина.

Как и договаривались, в Мадриде мы стали прощаться — я собирался приехать в Альсиру лишь на следующий день. Напоследок Луис, слегка замявшись, спросил:

— А как быть с Гарсией?

— Я беру все на себя.

Матадор явно успокоился и ушел улыбаясь. Невероятный эгоизм и тут взял верх над прочими чувствами.

Я всегда терпеть не мог квартал Чамартин, а в то утро он вызывал у меня особое отвращение. Угрызения совести не давали мне покоя, и чем ближе я подходил к жилищу Гарсии, тем труднее становилось идти. Я представлял, какую мучительную сцену придется сейчас вынести и сколько я услышу горьких упреков и проклятий. Я стал злым гением этой несчастной семьи, ведь без меня, без моего вмешательства все они спокойно жили бы, надеясь, как это свойственно нам, испанцам, на лучшее будущее. В прошлый раз эта дорога показалась мне бесконечно долгой и неудобной, теперь же я добрался на удивление быстро. Я едва передвигал ноги, но мне казалось, будто я бегу. Однако все имеет свой конец, так и я все же пришел к двери дома Гарсии. Я решил подождать еще немного, прежде чем постучу, но не успел поднять руку, как дверь распахнулась: передо мной, в глубоком трауре, стояла Кармен Гарсия.

— Входите, сеньор… я ждала вас… И видела, как вы подошли… Вы колебались…