Олег Борисов

«Вместе, — вспоминал Олег Иванович о работе со Львом, — можно было бы много, но брат 20 лет „ходил на бровях“. Теперь уже вошел в бесквасие и стал нормальным человеком. Но те 20 лет не вернешь». То, что называется «русской болезнью», не раз выбивало Льва Ивановича Борисова из профессиональной колеи. Олег, как мог, помогал брату, устраивал его в театры — львовский, калининградский, в театр Станиславского… Нигде — из-за известной проблемы — не приживался. И почему-то обижался на Олега, тяжело эту ситуацию переживавшего. Лишь после наступления периода «бесквасия» братья стали общаться нормально.

И даже в ситуации, в которой все предельно понятно, как «дважды два четыре», когда старший брат зовет младшего вместе сняться в фильме, когда они оба удовлетворены проделанной работой, обсуждают и планируют возможное сотрудничество в дальнейшем, все равно Олег Иванович — «тот еще тип».

11 марта Олега Ивановича положили в Институт переливания крови. Он уже передвигался в кресле-коляске. Тогда стоял вопрос: либо Каширка, либо Институт переливания крови. Борисовы выбрали институт: врачи свои, наблюдался столько лет, Воробьев… «Может быть, — говорит Алла Романовна, — надо было на Каширку, но ее так все боялись… От одного только названия — сразу страх». Анализы все-таки отправили на Каширку. Пришел ответ: у него инфильтрат в печени — образование, которое закупорило какую-то аорту.

«После этого, — рассказывает Алла Романовна, — ему шесть раз выпускали жидкость, которая, полагали врачи, не от основной его болезни. И человек превращался в стебелечек. Когда ему сделали первую химию, он еще как-то перенес ее. Вторую уже не пережил. Отравление полностью ослабевшего организма и — смерть. После второго укола. Причем легкую химию делали. Он лежал две недели — больше даже, пока делали все анализы. И когда уже надежды на жизнь не было, завотделением сказала мне: „Какая жалость, надо было вырезать селезенку“. Это была фраза ее.

Умер Олег от интоксикации. Организм не был в состоянии выдержать. В очередной раз выпустили жидкость, я видела, что она уже выходила с кровью. Позвала врачей. Поставили капельницу. Моя раскладушка стояла рядом с его кроватью. Я держала его руку. Олег дремал. Где он был, я не знаю. Он, наверное, уже был там… Олег заплакал. Я прижала его руку, поцеловала. Он сказал: „Боже мой, ты целуешь мне руку! Как же мне не хочется с вами расставаться“. Уже ничего не соображаю. Уговариваю его, чтобы он поспал. Он уснул… Час, наверное, прошел, может быть, полчаса — не знаю. Я к нему, а он уже и не отвечает мне. То есть Олег со мной попрощался. Он уже был там. Он дал согласие. Давление еще было хорошее. Его отвезли в реанимацию. Но за один день давление резко опустилось, и он умер».

За месяц с небольшим до ухода из этого мира Олег Иванович читал в клинике института книгу — о всякой символической философии. «Прочитать всю, — одна из последних записей в дневнике, — а главное, понять ее уже не удастся — тут никакой жизни не хватит. Нашел в ней любопытную теорию чисел. 4 — представляет невежественного человека, 2 — интеллектуального, а 3 — духовного. Эти три числа вместе составляют 9. Это и есть число человека».

Последняя запись датирована 10 апреля: «Часами слушаю музыку. Плеер в уши — и полное отключение. Юра много притащил кассет — больше всего Рихтера. Послушаешь какой-нибудь „Пестрый листочек“ — и думаешь, что это лучшая на земле музыка. Но начинается новая пьеса, и ты уже так же думаешь про нее.

Спрашиваю, достает ли Посохов на кино деньги? Говорят, достает. Когда отсюда выйду, надо серьезно подумать, как бы прибавить в весе. Килограммов десять уже потерял — от этих выпусканий жидкости.

Как там на даче? Кешка, наверное, ждет не дождется своего хозяина. Вот бы скорее туда!..»

Хозяина Кеша так и не дождался.

…Свидетельство Юрия Борисова о последних днях Олега Ивановича, его кончине, прощании с ним, зафиксированное в заботливо подготовленной Юрой и Аллой Романовной для издания книги «Иное измерение», бесценно.

…Папа протянул мне потрепанный старый молитвослов, который держал при себе в палате, со своими закладками и пометами. «Да, здесь требуется большая редакторская работа» — и больше ничего не сказал. Это были последние слова, которые я от него услышал, и сказаны они были на пороге беспамятства, между жизнью и смертью, когда сознание еще теплилось — то возвращаясь, то оставляя его.

Самые страдательные утешали и готовили к неизбежному приговору: смотрите, он одним святым духом питается. Сколько испусканий жидкости натерпел, а ведь в жидкости той — не водица, а кровь, то есть живот человеческий. И ничего врачи не додумались лучше, как испускать его пятерично, — а оттого чувства собственного тела у него давно нет.