Олег Борисов

Город холодный. Алкоголики испражняются больше в парадных, нежели в кустах на улице. В этом смысле наша парадная от других в Ленинграде не отличается. Со стен краска послезала, в некоторых местах вылез грибок, почтовые деревянные ящики жгут пионеры. Внизу, на первом этаже, расположился кинотехникум — поэтому на переменах студентками все задымляется… Это тебя угнетает, ты вспоминаешь, как Достоевский в записной книжке после слов „Люблю тебя, Петра творенье“ прибавляет: „Виноват, не люблю его“.

Все-таки однажды замечаешь, что лестница выложена из мрамора благородной породы — выщербленная, стертая, но, идя по ней, ты вслушиваешься в свой собственный шаг. А шаг-то становится аристократическим! Рядом решетка с чугунными веночками и, скорее всего, ее касались ручки старенькой фрейлины. По этой лестнице надо подняться на четвертый этаж. Прямо у лифта — квартира № 8».

Квартира эта досталась Борисовым по обмену. За двухкомнатную киевскую, ту, что на бульваре Шевченко, им предлагали в районе Автово четыре комнаты. Автово, если сравнивать с месторасположением улицы Правды, у черта на куличках. Так что когда возник «правдинский вариант», пошли на него не раздумывая. Близость к театру перевесила все остальное.

Одна комната на Правде — настоящий зал: 33 метра. Лепнина на потолке, высоченные окна с медными затворами, на дверях — медные ручки. Пол инкрустирован тремя породами дерева, потолок в комнате Юры — мореного дуба с четырьмя мордочками по углам! Когда Борисовы захотели его отреставрировать, обнаружили на нем… миллионы клопов. «Они, — рассказывал Олег Иванович, — размножались и жили там со времен графа Юсупова, камердинер которого и поселился когда-то в этой фатерке. Большая зала и красивый паркет ему нужны были, чтобы тренировать кадриль. В то время это был самый модный танец. Говорят, у него был и белый рояль, на котором всю популярную музыку его времени — даже похоронные марши! — он переделывал на кадриль. Специалисты, которых вызвала Алла, определили, что потолок спасти не удастся. Нам нужно было с ним расстаться. Он был сбит и выброшен на помойку. „Клопус нормалис“ (у Маяковского так называется это непобедимое насекомое) стал беспощадно вытравляться Аллой — ведь в Ленинграде в таких домах их водятся тучи.

Особая тема — это стены. Мы отцарапали слоев десять газет и обоек („обойки“ — киевское слово). Иногда делали паузы, чтобы почитать „Ведомости“. Больше всего в них обнаружили про гадалок и спиритов. Печаталась с сокращениями и „Новейшая гадательная книга“ — не та ли, из которой у Пушкина эпиграф к „Пиковой даме“? Обои в основном желтенькие — в полоску, в разводы. Создалось впечатление, будто это основной тон петербургских стен. Поэтому, когда мы покрыли переднюю краской — да еще не желтенькой, а темно-бордовой, — многие это приняли за моветон».

На сорокалетие Олега Ивановича в ноябре 1969 года к Борисовым в квартиру на Правде пришли около сорока человек. «Наша зала, — записал Борисов в дневнике, — позволяла принять столько. Все знали, что будет сам… Товстоногов пришел в вызывающем моднющем пиджаке в клетку. Как футурист. Только ему свойственным сопением подчеркивал важность происходящего. Настала очередь Аллы удивлять гостей. На столах стали появляться блюда грузинской и французской кухни. Лобио и сациви были оценены по достоинству Георгием Александровичем и его семейством. В ответ они пообещали приготовить что-то грузинское и пригласить. Где-то уже в третьем часу Алла подала на стол судака-орли и жюльены, от чего даже я пришел в удивление. Кузнецов попросил рецепты. По городу поползли слухи, что Борисовы, оказывается, не деревня».

Стены квартиры на Кабинетной помнят, как приходил Луспекаев. Могучий, сам как стена, его медвежьи ноги были уже подкошены болезнью. За спиной — Луганское ремесленное училище, партизанский отряд во время войны, отморожение ног, ставшее причиной проблем с сосудами (атеросклероз) и ампутации — уже в Ленинграде — обеих ступней (в фильме «Белое солнце пустыни» таможенника Верещагина Луспекаев играл, передвигаясь на специальных протезах), ранение в руку разрывной пулей, учеба в Щепкинском театральном, работа в Тбилиси — в Русском драматическом театре им. А. С. Грибоедова.

«Несколько чашек кофе почти залпом, — вспоминал Олег. — Спрашивает: „Знаешь, какую загадку задал Сфинкс царю Эдипу?“ Я, конечно, не знаю, молчу. „Что утром на четырех ногах, днем на двух, вечером на трех?“ Сам и отвечает: „Это — Луспекаев, понятно? Когда я был маленьким, то ходил на четвереньках. Как и ты. Когда молодым и здоровым — на двух. А грозит мне палка или костыль — это будет моя третья нога. Почему Сфинкс спросил об этом Эдипа, а не меня? Я тут недавно шел мимо них, мимо тех сфинксов, что у Адмиралтейства, а они как воды в рот набрали“. (По-моему, у Адмиралтейства все-таки львы, а не сфинксы.) Потом попросил Юру принести пятерчатку — заболели ноги. Он полпачки одним махом заглотнул, не запивая и даже не поморщившись».