Олег Даль. Я – инородный артист

Если идти по коридору вперед, то получится 55 шагов. Если идти назад, то пятьдесят четыре.

Если выйти на улицу и ходить кругами, то получится 222 шага.

С неба падал мандарин. И он был красивый и разноцветный, как будто сшитый из разноцветных лоскутиков.

А в воздухе пахло елкой, снегом и плюшевыми зайцами.

Ей было приятно вспоминать то далекое и неясное.

Теперь у нее ничего не осталось, кроме запаха пыльной дороги, которая почему-то кончилась.

Теперь вечерами, особенно, когда шел дождь и люди спешили домой к теплу и были похожи на странные, бегущие черные одуванчики, она любила выходить на эту улицу и плыть по прозрачному асфальту и думать о предстоящем свидании. Это были самые счастливые ее вечера. Это было само счастливое время года.

Возле зоопарка находилось кафе с большими прозрачными окнами, с разноцветными стеклами и стульями, с приятным запахом кофе и свежих булочек.

Она открывала дверь, снимала плащ и чуть-чуть постояв, впитывая в себя эти запахи, медленно шла в угол на свое привычное место.

Там она с нетерпением ждала появления своего друга. Было тепло и хорошо, и коньяк как будто пах мокрыми желтыми листьями.

«Через плывущие стекла она видела обратную сторону зеленой светящейся рекламы, и ей нравилось угадывать истинный смысл написанного, читая задом наперед.

«Самое приятное, – думала она, – это когда все наоборот». На этом мысль ее обрывалась. Она не любила философствовать. А, может быть, просто думать. Ведь все было одинаково: и дождь, и реклама и этот запах в кафе с теми же столиками и булочками.

Потом, как всегда, появлялся ее друг. Он входил, как всегда, бесшумно, не обращая внимания на заигрывающих с ним немногочисленных посетителей, садился на подоконник у окна и долго, без удивления, глядел в свое отражение. Он был ей близок, но она не понимала, что ее так притягивало к нему. Наверное, это был тот покой и безразличие, которые сохраняет в себе все обратное, но необратимое.

Дождь кончался и она уходила. Весной она не любила заходить в это кафе. Там мыли и скребли окна, они становились прозрачными, и как будто несуществующими. Им некого и нечего было отражать. Друг ее куда-то исчезал, потому что грело солнце, наступала пора любви и ему, вероятно, было куда податься. Он был большим серым котом.

А ей некуда и не к кому было идти.

Она была душой уставшего человека.

<Ленинград, 1972>

Дневник кретина

Утро.

Когда я просыпаюсь и сталкиваюсь со своим телом, я думаю о том, что я очень и очень худой.

* * *

Во сне старик сказал: – Ах, сынок! Раньше!.. Раньше этот город был как симфония… А теперь… Так… Одна тональность осталась…

Мне снилось море…

с 31 на 32. XIII

* * *

Я кретин. И этим все сказано.

Утро.

* * *

Прошлое живет своей отдельной жизнью – словно дикий орешник.

Вечер.

* * *

Проснулся поздно. Стал умываться. Случайно взглянул на себя в зеркало. Долго с ненавистью тер лицо.

День.

* * *

Нас познакомили. Какие неприятные руки у этого человека.

День.

* * *

Думал ровно 700 шагов. Думал о руках этого человека. Наверное, у Иуды были такие.

* * *

Я стоял в тамбуре центрального вокзала между прозрачными дверьми, подставив лицо и руки под струю горячего воздуха, со свистом бьющую из обогревателя.

На улице был солнечный морозный февраль.

Вокруг меня скользили люди. Я их не слышал из-за шума упругого воздуха, бьющего мне в лицо, и мне казалось, что я сижу в центре какого-то странного огромного аквариума.

Создавалось ощущение полного одиночества. Я и Мир.

Так бывает, когда стоишь в августе ночью на берегу моря. Отчего-то хочется плакать. По щекам у меня текли слезы. Наверное, от того, что я очень замерз, а струя была такая упругая и горячая

Я вспомнил, как называется эта печка. Калорифер. Странное слово, похожее на человека в красном плаще с козлиной бородкой и крючковатым носом.

День.

* * *

Снег – белый до черноты.

Вечер.

* * *

А потом я увидел себя со стороны.

Ночь с 31 на 32.XIII

* * *

Устал я прежде времени.

Вообще.

* * *

Преждевременно уставший человек.

Зачем? Отчего?

Утро. 21.1.

* * *

Теперь уж можно сказать: «была».

Она была вся, как комод с полками и полочками, с темными закутками и выдвижными досками.

Было ощущение, что она как бы размножалась, и ее было много.

И это множество существовало в различных отделениях этого комода.

Он был. Теперь-то уж точно можно сказать, что был, потому что он хотел понять ее, то есть свою жену, как говорится, свою половину и заблудился в поисках ее сути, или, лучше, сущности, в дебрях ее внутренности, вернее, в лабиринте полок и полочек, закутков и темных уголков.

Вечер.

* * *

<Москва, март 1977 г.>

Собачий вальс

«Да разве можно что-нибудь понимать или, вернее, нужно ли?

Может быть, чувствовать и тогда знать.

Говорят, философия – ступенька к познанию смерти. Живут люди по-разному, а родятся и умирают одинаково.

А чем занимаются в промежутке? Кто чем хочет? Или кто чем может?»

На этом запись обрывалась.

Клочок бумажки выпал из кармана высокого худого человека, шедшего впереди меня, когда он полез за сигаретами. Я его часто видел здесь.