Олег Куваев Избранное Том 1

И Санька, который уже не мог выносить этого томительно–страшного тихого разговора, спросил с бессильной насмешкой:

– Как же «Волга» твоя – голубая мечта на шоссе?

– Я, видно, человек, приспособленный для грузовика, – усмехнулся Муханов. – Дурь сидела в моей башке. Болтался, как лишняя гайка в моторе. Люда, девчушка эта, промыла мне шарики. Верит в меня, как в бога. И ни черта мне теперь не надо. Одно, Саня, знаю: ее упущу – мне совсем ничего будет не надо.

Санька взглянул на Муханова и увидел, как тот, похудевший, спокойный весь, сидит на кровати в красной своей ковбойке и толстопалые руки лежат на коленях. Чужой, не Санькиного мира человек.

– Да, – сказал Санька, – случайно, видно, мы с тобой встретились. Я думал, будем вместе искать рубли.

Большие рубли. И вот… Может, я тоже сюда попал случайно?

– Когда шоферюга пьяный, ему человек под колеса случайно попадает, – сказал Колька. И спросил: – Как дальше мыслишь?

– Я человек, не приспособленный печь сухари. Вот так; – ответил Санька и стал натягивать полушубок.

…Сумеречный ноябрьский день висел над поселком. Поземка на улице заметала мерзлую чугунную грязь. Санька пошел в один конец поселка, но, не дойдя до магазина, круто повернул обратно. «Жалкий трус. Дурак. Хлюпик. Зачем сбежал из Москвы? Отчего? Пил водку, разболтал себе нервы, навыдумывал. Был при месте, ничто не угрожало. Вовка–аристократ наверняка и сейчас в монете купается, а он в какой–то дурацкой стране, в грязном полушубке – хлебопек. Благородный нищий. Сюда надо бешеных присылать для успокоения. Бешеный Славка затих, Федора бригадирством купили, Зинка эта живет здесь со своей сумочкой, Людвиг… И вот наконец поймало Кольку Муханова. Затих. Женится. Дурак…»

Санька вышел на лед Китама, потом вдоль заснеженного берега пошел в сторону – смотреть на осточертевшее за неделю зрелище забоя оленей. Неделю назад к поселку пригнали специально отобранное на мясо стадо.

Обреченные на смерть олени метались за наспех сделанной загородкой. Молчаливые пастухи с чаатами в руках заходили за загородку, стояли, расставив ноги, испуганная оленья волна все кружилась и проносилась мимо в шорохе снега и хоркакье быков. Незаметный взмах руки, в воздухе разворачивается в недоумении и, как игрушечный, начинает прыгать на четырех ногах еще живой олень. Пастух скользит торбасами по снегу, перебирает ремень, все ближе и ближе, и вот– короткий взмах ножа, к оленю уже спешат женщины, оголив правую руку, а то и весь торс, они с непостижимой ловкостью работают другими, короткими ножами. Растут вороха окровавленных шкур, целые штабеля туш, лес бессильно задранных к небу култышек. Хлопья снега тают на теплых тушах, на смуглых женских плечах…

Ночью Муханов сказал в темноту:

– Одну кашу мы ели. Одну бутылку пили. Как товарища прошу – не уезжай до Нового года. В Новый год свадьбу решили.

– Ладно, – сказал Санька.

Откуда было Муханову знать, что лежит он сейчас с открытыми глазами и все гонит и гонит от себя видение презрительных мухановских слов: брат Сема, человек–скала, акула жизни, торгует водкой в подворотне у «Балчуга». И никакие слова, никакие выверты не помогали: «брат Сема торгует водкой у «Балчуга“. Не падать же ему на колени, не молить слезным воплем: «Колька, не бросай меня. Пропаду“. Не только у бандитов есть гордость, и не поможет ему забалдевший от счастья Муханов. Черт бы вас побрал, люди.

26

Муханов.

Муханов погиб за две недели до Нового года. Погиб из–за идиотской случайности.

Два дня подряд перед этим заходил Гаврилов, жаловался: дали колхозу премию – десять «Спидол» для бригад. Трактор стоит, и нечем эти «Спидолы» доставить, обрадовать людей. Потом попросил напрямик:

– Ты, Саня, парень грамотный. Съезди в ближайшее стадо, научи их обращению с этой машиной, а дальше они сами развезут. По газетам там кое–что расскажешь.

– Могу, – сказал Санька. – Все равно. На чем ехать?

– Пынычева упряжка, больше не на чем, – сокрушенно вздохнул Гаврилов. – Уговорю. Отвезет.

– Что ж так? – спросил тогда Санька. – Колхоз с Бельгию величиной. Транспорта нет.

– У нас борьба за механизацию была, – сказал Гаврилов. – Выяснили, что собаки много жрут ценного корма. Раньше–то у нас штук десять упряжек было. И вот постановили, чтобы вместо собак были вездеходы, аэросани и тракторы. Для начала всех собак перестреляли, чтобы не жрали ценный корм. У одного только единоличника Пыныча и остались. А аэросани забыли.

– Поеду, – без особой охоты сказал Санька. – Все равно.

И тут–то и вмешался Муханов.

– Это я поеду, – сказал он. – Саня человек городской. Он только улицу Горького перейти может. Я бывалый солдат штрафных батальонов, и потому хоть на Луну. Меня всюду можно.

И Муханов, семейный, бывалый человек, победно взглянул на Гаврилова.

Они уехали на другой день: небольшой, завернутый в шкуры тюк с приемниками и батарейками, шесть Пынычевых собак и сам Пыныч, хмурый, как туча, и Муханов, смешной в непривычных мехах.

Стадо, по сведениям Гаврилова, находилось километрах в сорока в горной долинке.

Часа через три после их отъезда задула поземка, к утру задула пурга.