Олег Меньшиков

Придворные все время говорят об императоре: что-то рассказывают, судят, жалеют, удивляются. Из этих как бы обыденных слов, реплик, обмолвок, чаще трусливых и неискренних, что сразу заметно, из фальшивых сочувствий вырастает априори некое представление о личности, явно не укладывающейся не только в придворный этикет, но и вообще в представление о первом лице великой империи. Гай Цезарь не просто смущает свой двор странным обликом,изощренные в интригах, коварные и вместе с тем примитивные в этой вековой, многовековой застылости, придворные с ужасом предчувствуют скорый взрыв.

Есть нечто шекспировское, напоминающее первое появление отца Гамлета, в драматургической конструкции начала пьесы Камю. Но такое впечатление окажется обманным, хотя царственный римлянин как будто тоже не в восторге от человечества. В согласии с Камю Меньшиков с первых минут, вообще без всяких приготовлений, дает понять, что Калигула живет в ином мире, нежели все остальные. Он соприкасается с этими остальными как с парадоксальной нелепостью, которая почему-то наделена руками, ногами и еще лицами. В отличие от Гамлета, он не возмущен ходом человеческих дел - ему, в общем, на их дела наплевать: весь мир для него детерминированная нелепость. Так почему бы не развлечься? Не заставить сборище нелепостей обнаружить себя истинных?

Император наряжается Венерой. Появляется в каком-то безумном парике, с огромной накладной грудью,- то ли богиня любви, то ли дешевая кокотка. Да важно ли это? Нет... Важна игра и наслаждение унижением созерцающих спектакль с Калигулой в главной и единственной роли. Спектакль с оттенком злой порочности (она уже очень бушует в императоре). Кажется, еще мгновение - темное, нечистое окончательно проглянет в вихляниях и ужимках двуполого существа.

А Калигула требует дифирамбов, прекрасно понимая, что услышит их. Услышит фальшивые, неискренние похвалы, но он выдавливает эти слова и фразы у придворных, давая им понять, что в противном случае лишит их жизни.

Император мгновенно реагирует на излияния сенатора, который в подхалимском азарте изрек, что готов пожертвовать собой за повелителя! Ах, раз так - пожалуйста! Совершай свой обещанный подвиг! И Калигула приказывает казнить сенатора с милым спокойствием.

У другого сенатора, Муция, он уводит жену на глазах у мужа, который все молча терпит и сносит. Так, может быть, император прав?

Калигула танцует и прыгает, как паяц. Он издевается и наслаждается, измывается и смеется. Он играет с чужими жизнями, чужой смертью. И ждет: когда же, наконец, те, кто стал предметом его садистских выходок, хотя бы как-то ему ответят? Возмутятся? Дадут отпор? О нет, они безмолвствуют...

Кто-то назвал меньшиковского Калигулу "злым мальчиком", имея в виду эту сторону жизни Гая Цезаря. На самом деле "мальчик" совсем не зол, как бы невероятно это ни звучало по отношению к палачу-императору. "Мальчик" играет в смерть не с людьми - с марионетками, желая таким способом, изощренно жестоким, доказать всю ничтожность своих жертв. Выламывает руки-ноги, вырывает глаза, выбрасывает за черту жизни, потому что ничего иного они, безобразные, обездушенные, и не заслуживают.

Маска взбесившегося подростка действительно точно надета актером, причем этот тонкий ход Калигулы нисколько не отрицает некоторой сдвинутости его разума, которая усиливается по мере хода событий. Безумцы бывают очень изворотливы и хитры, особенно поставив перед собой определенную цель. В данном случае очень удобно выглядеть ребенком, удобно казаться избалованным принцем и, между прочим, душить пауков, собравшихся в банке.

Меньшиков, играя Калигулу, пластичен заостренно. Постоянная нервная взвинченность, невероятная энергия, резкость движений, жестов, пробегов, прыжков - все оттеняет статику окружения, их призрачность, почти мертвенность, мертворожденность. От шутовских преувеличений Меньшиков движется к драматическому гротеску. Кажется, он все время ищет неожиданности положений, как бы на глазах сымпровизированных мизансцен, чтобы явить новые покоряющие пластические детали.

Актерам неординарным, отмеченным яркой особостью таланта, присуща, естественно, своя, особая пластика. Меньшиков ищет пластическую мелодику образа того или иного его героя в зависимости от общей партитуры спектакля или фильма. Как и речевую мелодику... В "Калигуле" он использует весь свой огромный, щедрый потенциал, очарование бархатного баритона - от проникновенно-лживой сердечности до визгливо-фарсовых нот, все адресовано презренному придворному сброду и остальному человечеству. Но где-то в глубине: в насмешках, приказах, издевках - таится вопрос, который поначалу, возможно, скрыт от самого Гая Цезаря: доколе? Доколе будет позволительно безнаказанно ему вести эту отчаянную попытку пробиться хотя бы к малой толике человеческого в душах тех, кто почему-то считает себя человеком?