Олег Меньшиков

"Дюба-дюба" снята оператором Анатолием Сусековым в старомодной (по нынешним понятиям) манере - с любовью к предмету, к графической четкости рисунка. Снимая актера в интерьере или на натуре, Сусеков дополняет его портрет выразительными деталями. У оператора было, наверное, немало соблазнов как-то "утеплить" историю Андрея, хотя бы в сценах побега, когда лодка с Андреем, Таней и ее напарницей по бегству идет по широкой, светлой реке... Снято поэтично, но Сусеков и Меньшиков еще и решают этот эпизод на контрасте странной заторможенности, почти застылости Плетнева и очарования бега тихих волн, густой прибрежной зелени, розово-красного солнца, пробуждающего мир...

С тем же тактом и точностью, с той же продуманной адекватностью оператор работает и в сцене грабежа. Краски приглушены, камера скользит, не останавливаясь на каких-то предметах мебели, убранстве комнаты и т.п. Сейчас все это несущественно. Существенны два человека, их лица, в движении или статике... Их сосредоточенность друг на друге, абсолютная, всецело поглотившая обоих участников странного спектакля. Актер Тютин, играющий Игоря, выбирает интонацию приглушенного страха. Меньшиков игнорирует это внешне. На самом деле он пристально следит за противником, ему нужно довести его до полной прострации, чтобы тот покорно и тихо сдался. В прорезях маски - нацеленный взгляд Андрея, ни на секунду не выпускающий Игоря из поля зрения. Он - охотник, он - хищник, затаившийся до нужной минуты. Его прыжок будет бесшумен.

Пожалуй, самое жутковатое мгновение, когда Андрей сажает Игоря перед зеркалом и пудрит ему лицо. Пудрит медленно, осторожными прикосновениями, будто боясь больно задеть, причинить неловкость. Руки Андрея ужасающе бережны, невесомы... Игорь в ответ собирается - кажется, наступил последний акт, карнавал закончен, время идет уже по секундам. Старуха Смерть склонилась над ним, ласковая и чудовищная. Белое лицо Игоря мертвеет на глазах.

Это час Андрея: урожай созрел. Человек в кошмарной маске довел богатенького Игоря до нужной кондиции, теперь он отдаст все, чтобы выбраться из наступающего мрака. Спектакль поставлен великолепно, Андрей точно "протанцевал" свою партию, прошептал, проиграл ее - до полной победы.

Не исключаю, что у другого актера эта сцена выглядела бы внешне более эффектной, громкой: пришел Робин Гуд отнимать неправедно добытые деньги, которые потратит на доброе дело... Стало быть, миссия его благородна, он полон самыми высокими чувствами... У Меньшикова Андрей трезво понимает, что никакого доброго дела он, конечно же, не совершает. Просто понадобились ему деньги - и он их берет, а уж для чего, это его и только его забота.

О сцене грабежа писали как о садомазохистской. На мой взгляд, такое определение неверно хотя бы потому, что Игорь для Плетнева - кукла, существующая в некоем остановленном Андреем времени, где нет места и слабому дыханию жизни. Кукла не может страдать от боли, от потерь, у нее нет души, ее тело из тряпья, гипса, картона. Комната Игоря уподоблена Плетневым царству мертвых, куда он спустился, решившись освободить Татьяну. Подсознательно Андрей это знает. А там, в этом другом мире,- и другая система взаимоотношений. Живым он только притворяется...

В этом еще одно принципиальное отличие Плетнева от Раскольникова. После "пробы" вместо, казалось бы, естественного торжества победителя Родион Романович мучается пролитой им кровью невинно убиенной Лизаветы, тоской, оттого что из-за него может пойти на каторгу такой же невинный Николка. Осквернив свою душу ради людей, Раскольников, остановившийся, чтобы надеть на свои жертвы чистые ризы, вдруг замечает, что противен сам себе. "С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное, никогда не бывалое..."

Ограбив бизнесмена, Плетнев продолжает жить так, будто ничего не произошло. Обобранный, замученный им Игорь испаряется из памяти и мыслей Андрея, как только он переступает порог его дома. Это еще один драматический штрих к портрету "сына века", к его "скорбному бесчувствию".

Помните, бесчувствен был еще "друг Алисы" в "Полетах во сне и наяву". Во всяком случае, чужое страдание менее всего занимало его и даже несколько забавляло. Через десять лет бесчувствие молодого поколения оказывается скорбно, в первую очередь, для него самого, истребляя токи жизни. Нарушив древнюю заповедь, Андрей, возможно, был бы и рад страдать, но не может. Не умеет. Как не может и не умеет любить.