Олеко Дундич

— Да что ты, родная! Тебя я ни на кого не променяю, — и Дундич поведал Марийке, ради кого он похитил фельдшерицу и как со дня на день ждал, когда Колдаиров будет освобожден и он сумеет приехать за ней, чтобы быть всегда вместе.

Веселая улыбка озарила Марийкино лицо. Девушка смеялась над собой, над своими сомнениями.

Марийка принялась накрывать на стол, но Олеко остановил ее:

— Ты лучше быстрее собирайся в дорогу. На станции нас ждут…

— Ну и пусть себе ждут, — смеясь ответила Марийка. — Сам говоришь — поезд бронированный, с ним ничего не сделается.

— Да, но у меня могут быть крупные неприятности. Я ведь без разрешения за тобой поехал и без тебя не уеду.

— И я тебя одного не отпущу, — решительно произнесла Марийка. — Нужно бы с матерью поговорить, а она только завтра к вечеру вернется.

— Ждать не могу. Торопись, Марийка.

Условились, что Дундич с Паршиным уйдут раньше и будут ждать ее у ветряка. Марийка быстро соберет свои вещи, оставит матери записку, объяснит свой уход. Мать не осудит. Поплачет — и благословит.

Самым трудным было для Марийки написать несколько строк матери. Напишет, перечеркнет и снова напишет. Наконец из-под пера полились теплые, сердечные слова.

Оставив записку, в которой она просила у матери одновременно и прощения и благословения, Марийка уложила в узелок свои нехитрые пожитки и, не задерживаясь, выбежала во двор. Молча простилась она с домом, где родилась, помахала рукой аисту и торопливыми шагами направилась к ветряку, приветливо размахивавшему большими крыльями.

Увидев приближавшуюся Марийку, Мишка навострил уши. Подойдя к коню, девушка трижды поклонилась ему.

— За что Мишке такая честь? — спросил Дундич, потрепывая коня по шее.

— За то, что он честно тебе служит и живым доставил на хутор.

Конь весело заржал.

— Вишь, хозяйку узнал, — подхватил Яков Паршин.

Дундич сел с Марийкой в одно седло, и Мишка вихрем понесся в сторону вокзала.

— Стой, Ваня, стой! — закричала Марийка: ветром сорвало с головы платок.

Дундич хотел повернуть обратно, но Паршин, ехавший сзади, подхватил с земли платок.

Примерно через месяц после того, как Марийка уехала с Дундичем, к Сороковому привели пожилого казака в шароварах с красными лампасами, заправленных в латаные сапоги.

— Садись, — не подымая глаз, сказал Сашко, показывая рукой на табуретку.

Казак снял с головы картуз, положил на колени.

— Кто будешь и откуда?

— Я, — казак ткнул себя в грудь указательным пальцем, — колдаировский житель.

— Фамилия?

— Самарин.

— Много у Мамонтова с вашего хутора?

— Не много и не мало. Больше пожилой народ. Мой сынок, Петька, с первого дня в красной коннице служит.

— Знать, парень не в отца. Выходит, семья твоя расколотая, не такая, как у Михайлы Буденного?

— А у него какая?

— Настоящая. Все сыны в красной коннице: Семен у нас за главного, за ним — Денис, Емельян, Леонид. Все Буденные за Советскую власть стоят. А Самарины?

— Не дюже. Мой сын, моя дочь и даже зятек с красными. Жена сказывала, что он у вас в героях ходит.

— Героев у нас много, вся конница геройская. Назови фамилию.

— Чью?

— Да что ты крутишь? — набросился на казака Сашко. — Фамилию зятя назови, только, чур, не бреши, а то…

— Дундич…

— Дундич? — повторил Сороковой.

— В буденновской коннице служишь, а Дундича не знаешь, — уже не оправдывался, а наступал Самарин. — О нем по всем хуторам и станицам слух идет.

Выговорившись, Самарин пристально посмотрел на Сорокового, как бы проверяя, какое впечатление на него произвело только что им сказанное.

— Выходит, вы — тесть Дундича? — сказал Сашко, теряя свою неприступность и переходя с «ты» на «вы». — Что ж сразу не сказали? А то я вас чуток не тово… На войне как на войне, всякое бывает. Могли сгоряча и кокнуть. Как же это так получилось: сын, дочка и зять за революцию, а отец — против?

— Больше так не получится. Хочешь — верь, хочешь — нет, а с собакой Мамонтовым знаться не буду.

Самарина отпустили домой. Однако в Колдаиров он не вернулся. Остался в армии, в которой воевал его сын, где находилась его дочь.

В буденновской коннице были теперь все Самарины.

По прямому проводу

Дул осенний ветер, прозванный в народе листобоем: он раздевал деревья, гнал по дорогам покрасневшую и пожелтевшую листву. Сброшенный на землю лесной наряд шуршал под конскими копытами.

Пятеро всадников, ехавших по шоссе, остановились у полосатого верстового столба.

— Красные нашивки снять! — приказал офицер, одетый в новенькую шинель английского покроя. — Погоны надеть! Шпитальному нацепить георгия, Сороковому — двух.

— Ваше сиятельство, благодарим за награду! — Сороковой лукаво подмигнул Дундичу.

В разных условиях бойцы по-разному величали своего командира: на территории, захваченной врагом, — «ваше сиятельство», «ваше благородие», в своей среде — «товарищ командир».