Олени

Рано утром следующего дня (на улице было еще совсем темно) меня разбудил дед Йордан и жестами объяснил, что группа собралась на охоту, звал и меня. Я отказался, и старик ушел, а вскоре баба Ивана принесла мне завтрак. Я так и не смог заснуть снова, время от времени поглядывая в окно, где в свете наступающего дня группа охотников готовилась к выходу. Почти все мужчины были в новых охотничьих костюмах, с ружьями, остальные, в том числе и женщины, надели на себя все военное (я не понял — привезли они это с собой или форму им выдал дед Йордан). В сущности, охотничьи двустволки были лишь у троих, остальные держали в руках автоматы (очевидно, их тоже привезли с собой). Наконец, группа закончила свои сборы и тронулась в путь. Мне показалось странным, что они не пожелали взять с собой деда Йордана, который явно приготовился идти с ними. Он был не в обычном своем коротком кожушке, а в новеньком, с иголочки, военном полушубке, извлеченном, наверное, из наших бездонных складов, и даже с охотничьим ружьем на плече, которого я не видел у него ни раньше, ни потом. Старик прошел немного вместе с ними на юго-запад, куда они направлялись, но прежде чем группа скрылась за деревьями, я увидел, как военный машет старику руками, очевидно отправляя его назад.

И старик вернулся.

А группа затерялась в серой пелене, окутавшей лес.

Довольно скоро утренний туман рассеялся, и небо засияло, освещенное солнцем, еще скрытым от меня деревьями под окном.

Однако прекрасный зимний день почему-то не слишком радовал меня — в отличие от других солнечных дней, всегда расслаблявших и успокаивавших мою душу. Никого из приехавших я раньше не встречал, но неясная тревога почему-то сжимала мое сердце. Я не пошел на свою обычную утреннюю прогулку, пробовал читать, несколько раз заходил к бабе Иване (дед Йордан куда-то исчез). И хотя мы с ней совсем не говорили о приезжих, она тоже показалась мне не такой спокойной, как обычно.

Где-то к обеду в хрустально-звонком воздухе раздались звуки выстрелов: несколько одиночных, а потом — длинные автоматные очереди.

Охотники вернулись, когда короткий зимний день близился к концу. После обеда я пошел к себе, опять пытался читать, но безуспешно, никак не мог сосредоточиться, незнакомые пришельцы нарушили покой, царивший в этой долине, и самим своим присутствием словно разрушили его обычный мирный ритм. Потом я незаметно уснул, а проснулся, когда в моей комнате было почти темно. День за окном посерел, и небо снова затянуло облаками. Не столько шум, сколько какая-то непонятная дрожь заставила меня подойти к окну.

И я их увидел.

Они появлялись один за другим, с интервалом метров в десять. Выходили из леса, уже поглощаемого вечерней мглой — сначала один с мешком за спиной, потом три женщины, а за ними — и все остальные мужчины. На длинных жердях, тяжело провисающих с плеч, они несли убитых животных.

Подойдя к площадке перед дворцом, они опустили на землю две туши и засуетились вокруг них.

Какое-то время, пока группа разбрелась, убитые животные оставались лежать на снегу одни, и я их увидел — то, что покрупнее, оказалось большим старым оленем с огромными ветвистыми рогами, а поменьше — серной. Скоро люди вернулись, и я понял, что они ходили за орудиями для разделки туш. Двое шли с топорами. Все сгрудились вокруг убитых животных, а потом эти мясники топорами стали рубить голову оленя.

Волна ненависти и омерзения залила меня, я не хотел больше этого видеть и, отвернувшись от окна, в тупом оцепенении бросился ничком на кровать. Но не мог выбросить из головы вида лежащих на снегу мертвых животных — оленя с еще связанными ногами, нелепо упершегося в землю своими большими рогами. Как живой, он повернул чуть приподнятую рогами голову и смотрел в сторону поникшей, почти незаметной в снегу головки серны.

Эта картина закачалась у меня перед глазами, я чуть не задохнулся от кома в груди, почти рыданья, но какой-то шум снаружи привел меня в чувство, и я снова подошел к окну.

На улице почти совсем стемнело, фигуры людей и темные пятна животных были почти неразличимыми. Голова оленя с прекрасными большими рогами, уже отрубленная, валялась в стороне, но, и забытая всеми, она как будто продолжала в оцепенении смотреть на разворачивающуюся перед ней кровавую оргию.

Группа озверевших людей нашла себе новую забаву. Сначала я не понял, в чем дело. Двое мужчин держали в руках зажженные факелы, от которых во все стороны брызгами разлетались искры. Двое других пытались вытащить из брезентового мешка что-то, бешено сопротивляющееся. Когда они все же вытянули оттуда брыкающееся и визжащее нечто, я увидел, что это живой, но раненый кабан. Один из мужчин плеснул на него чем-то из металлической канистры. И лишь когда мечущееся животное, к которому прикоснулись факелы, превратилось в катающийся по снегу и истошно голосящий живой факел, я понял, что сделали эти дикари — они облили кабана бензином и подожгли, и он, как огненный шар, корчился теперь на снегу в предсмертной агонии.