Олепинские пруды (сборник)

— Дорога осталась прежней, — решил и я привнести свою долю теории. — На той неделе она была такой же плохой… Но, собственно, почему она плохая? Мы ведь не завязли, не сползли в кювет, мы едем по сухому твердому месту. Значит, можно сказать, что вы правы: дорога осталась такой же хорошей, какой она была на той неделе. Все дело в вашем отношении к этой дороге. И все дело в том — что везти. Для коровьей туши она просто великолепна, а для «Восхваления Гомера», ну, как бы это сказать… жестковата.

— Да, немножко я не учел… А так-то мы все время здесь ездим. Даже и стеклотару я возил — ничего.

— Стеклотара небось в специальных ящиках, с перегородками. Для каждой бутылки своя ячейка.

— Это уж конечно. Бывает, разобьется одна-другая. Без этого тоже нельзя.

— Вот и новая разница. Бутылки, которые бьются, — все одинаковы. А наши часы — большая редкость. И блюда тоже. Так что боя быть не должно.

— Всю жизнь вожу, даже и не знал, что существуют такие предметы. Приходилось, ну… Шифоньер, ну диван-кровать один раз перевез. А ведь это что? Едешь, словно стакан с водой на голове везешь. Значит, я так понимаю: разные вещи, разные должны быть и дороги?

— Почему же? Дорога может быть одна, но только хорошая.

Машину снова тряхнуло.

— Давайте отдохнем, — взмолился Владимир Мефодиевич, — постоим. Не могу больше. Такие колдобины. И откуда они взялись? Все время ездим. Хорошая дорога была.

— У меня такая уж специальность.

— Какая специальность? — удивился Владимир Мефодиевич.

— Чтобы плохое казалось плохим, а хорошее хорошим. Настоящее — настоящим, а мнимое — мнимым…

Перед выездом на большую асфальтированную дорогу я решил подвести для интереса некоторые арифметические итоги.

— Значит, так. Если бы мы поехали сразу по шоссе, мы бы сделали?..

— Пятьдесят до города, да еще двадцать до этого места, где мы сейчас выезжаем на асфальт.

— Семьдесят. Правильно я вас понял?

— Семьдесят.

— А здесь?

— От силы уж — сорок пять.

— А по времени?

— По времени… Сами видите, как мы ехали.

— Нет, если бы нормально. С коровьей тушей.

— Если нормально, как ни говорите, а минут двадцать выгадываем, а то и полчаса.

— Разве это выигрыш? Зачем же вы ездите по этой дороге, а не по хорошей в объезд?

Владимир Мефодиевич не сразу нашелся, что ответить, но ответ его оказался, можно сказать, классическим для выражения характера русского человека.

— Ну как же, — убежденно ответил Владимир Мефодиевич, — все-таки попрямее.

Под колеса пошло стремиться ровное широкое полотно асфальта. Машина не прыгала больше, ее не брало на излом с угла на угол, не испытывало на удары и на растряску. Не требовалось больше ежеминутного скрежещущего переключения скоростей. На одной и той же третьей передаче наш фургон, равномерно вибрируя и дребезжа, шел, развивая скорость чуть ли не до пятидесяти километров. Когда мы оставались на шоссе одни, могло показаться, что мы мчимся с ужасной скоростью. Но когда с коротким рыканьем проносились мимо нас черные лаковые машины, то наш фургон останавливался и даже ехал назад. Но это не портило нашего настроения. Мы расслабились. Лоб у Владимира Мефодиевича обсох.

— А погодка-то, а? — заметил наконец он сияющий солнечный март по сторонам от дороги. — Погодка-то разгулялась. Кр-расота…

Картинка на стекле

Я выпрашивал у старухи деревянный старообрядческий крест, и дело мое было вполне безнадежно. Старуха сказала:

— Нет, милай, буду стоять, как часовой на посту, до последнего дня!

В это время из-за перегородки вышла сравнительно молодая, во всяком случае не старше сорока лет, женщина. Она слышала, наверное, весь наш долгий, упорный и ни к чему не приведший разговор. Она захотела смягчить суровость и непреклонность своей матери и подсластить мое отступление из избы.

— Если будете во Владимире, заходите. У меня есть картинка на стекле. Я хотела отдать в музей, а они не приходят.

Картинка на стекле — не икона, не деревянный писаный крест, но дело в том, что, собирая какую-нибудь одну старину, невольно начинаешь обращать внимание и на все другое, на чем лежит печать времени. Или, вернее, что рисует теперь для нас картину ушедшего времени, через что можно лучше его увидеть и лучше понять. Появляется вкус к старине, в каком бы виде она ни проявилась.

Зайдя мимоходом в магазин, где продают старинные вещи, невольно теперь будешь разглядывать и веер из страусовых перьев, с каким могла ходить в оперу Анна Каренина, и подсвечник, с каким мог шествовать по своему дому Арбенин, и часы, какие могли стоять на камине у Державина. И бокалы, из которых пили; и тарелки, с которых ели; фарфор и бронзу; стул и медальон; и серебряную чарку; и трость с набалдашником из слоновой кости; и шкатулку из малахита; и печатку из топаза; и многое-многое другое, что нельзя и предположить, пока не увидишь.

Разглядывая вещи, выставленные на продажу, нельзя не посмотреть и на цены. Сначала подивишься ценам, потом привыкнешь, потом поймешь, что продаются вещи в сущности дешево, что по своей неповторимости они могут стоить и больше. Они больше и стоят, но кто может точно определить их цену?