Олесь Бузина. Расстрелянная правда

С баней был связан весь цикл человеческой жизни от рождения до смерти. Крестьянки рожали в банях, так как это было самое продезинфицированное место в деревне. Сажа, осевшая на стенах бани по-черному, играла роль антисептика. Перед свадьбой молодые тоже ходили в баню. Это составляло часть свадебного обряда. А после смерти покойника тоже обмывали в бане. Более того, раз в год на Чистый четверг, выпадающий за три дня до Пасхи, баню специально топили на ночь, но не парились в ней. Это была баня для духов предков. Так славянин поддерживал связь с предшествующими поколениями.

В дохристианские времена, кроме всем известных языческих богов, вроде Перуна или Велеса, славяне верили еще и в мелких бесов – леших, домовых, русалок. В хлеву жил хлевник, в сарае – овинник. А в бане – банник. После крещения все идолы были разрушены. Единственным уцелевшим языческим храмом остался тот, который можно было использовать по двойному назначению – баня. И помылся, и бесам плоти послужил. Двоеверие и двойные стандарты до сих пор присущи практически всем христианам. Не только славянам.

Прокопченная баня по-черному, из которой каждую неделю валил дым, идеально подходила для домашнего языческого храма – места обитания всяческих бесов. Поэтому в баню нельзя было заносить иконы, а все предметы, находившиеся тут, запрещалось заносить в дом. Мол, не путайте грешное с праведным, а веник с крестом.

После крещения Руси нашим пращурам стало немного неудобно держать в одном углу иконы, а домашних чертей – в другом. А вот отдать нечистым нежилую баню – это всегда можно! Вроде бы как вывели всех их из дома, а в то же время держим под рукой, чтобы далеко не убегали.

Богу – Богово, а черту – чертово. Если не грешить, то как каяться? Именно поэтому всех осточертевших нам субъектов мы посылаем ко всем чертям – то есть в баню, намекая на то, что им пора очиститься от телесной и духовной скверны.

Анекдоты и афоризмы от Бузины

Шевченко и Драч

Больше всего на царской службе Тараса Григорьевича донимало то, что нельзя ходить в кожухе и шапке. Конечно, мучила еще и казахская жара. Но не так. Потому что он знал, что через сто лет это место, где он сейчас мучается, назовут фортом Шевченко.

Впрочем, он все знал. Он был пророк. Пророк национальной идеи. От этого было немного скучновато. Противно ведь все знать о будущем. Например, то, что на обед будет горох, а фельдфебель Вишняк («жалкий прислужник царского режима») станет журить за нечищенные сапоги: «Эх, Шевченко, Шевченко, тебе б только стишки кропать…» Еще противней было знать, что в 2000 году в украинской армии на обед тоже будет горох, а сапог не будет совсем.

Из задумчивости Тараса Григорьевича вывел окрик ротного писаря Скрыдлова: «Шевченко! Ты что, забыл, что сегодня царские именины? А ну, живо писать лозунг «Слава самодержавию!»

Втайне Кобзарю очень хотелось написать «Слава Украине!» (точно такой же, как сейчас висит на львовском вокзале), но пришлось смириться – потому что тогда его отправили бы на гауптвахту, а так освободили от строевой.

За писанием приходили в голову разные умные мысли. «А ведь Гомер тоже из украинцев, – подумал Тарас Григорьевич. – Слепой, как наши кобзари, и с этой бандурой древнегреческой – лирой. Таскался в Афины на заработки – петь на улицах. И имя его наше, исконное. Гомер… Гомер… Точно! Хома! Вот выберусь из этой дыры – сделаю доклад для Лондонского королевского общества!»

К тому времени, как был закончен лозунг, Шевченко знал также, что египетские пирамиды, Иисуса Христа, тампаксы, спички, заглушки на водопроводных кранах, утюги, слона, рентгеновский аппарат и гепатит «Б» придумали тоже украинцы. Вообще, надо заметить, гениальный мозг Тараса Григорьевича продуцировал идеи с поразительной быстротой. Если бы лозунг нужно было писать на пять секунд дольше, он успел бы еще изобрести теорию относительности и непромокаемый плащ, но поток сознания прервал вопль писаря Скрыдлова: «Ты что, до вечера будешь копаться? Нас уже пять раз спрашивали их благородие прапорщик Дудкин!»

Сдав работу, Шевченко вышел на опустевший плац. Оставалось только перекусить, да нарисовать пару-тройку голых барышень для дембельских альбомов, о чем его давно просили сослуживцы.

За фортом закатывалось белое солнце пустыни. В углу переругивались два солдата из ссыльных польских повстанцев:

– Если бы ты, Скшетусский, тогда ударил москалям во фланг, не сидели б мы тут, как цуцики на привязи!

– Молчи, пся крев, ты пропил отцовский фольварк и фураж для легкой кавалерии!

«От дурни», – подумал Шевченко.

* * *

Ночью ему пришли в голову гениальные стихи: «Садок вышневый коло хаты. Хрущи над вышнямы гудуть». От этого Шевченко даже проснулся и вскочил на постели. «Ностальгия», – промелькнуло в голове. На соседней койке храпел фельдфебель Вишняк и яростно портил воздух лучший ротный запевала Хрущев из-под Тамбова.