Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина

V. Болдинской осенью 1830 года была написана обзорная философическая статья о творчестве Евгения Боратынского; статья, где анализируется, правда, только одно творение «певца Пиров и грусти томной» ( VI, 64) — легко догадаться какое. «Перечтите его Эду (которую критики наши нашли ничтожной; ибо, как дети, от поэмы требуют они происшедствий), перечтите сию простую восхитительную повесть, — настаивал Пушкин, — вы увидите, с какою глубиною чувства развита в ней женская любовь» (XI, 186–187; выделено Пушкиным).

VI. В длинной и пёстрой галерее женских портретов, созданных Александром Пушкиным в Болдине, узнаваемы, на наш взгляд, два.

Что-то смутно знакомое есть в разбитной девушке Насте, которая «ходила» за семнадцатилетней Лизой Муромской («Барышня-крестьянка»). Настя «была постарше» своей госпожи, «ветрена» и — обратим на это внимание — являлась «в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии». Любопытно, что в перебелённом автографе повести Пушкин сделал Настю не только важной персоной в Кистенёвке,но и певуньей (VIII, 111, 668, 671–672).

А Параша из «Домика в Коломне», «девица без блонд и жемчугов», в «наряде простом», — просто вылитая «белянка черноокая» [127]:

Была, ей-ей, прекрасная девица:
Глаза и брови — тёмные как ночь,
Сама бела, нежна, как голубица…

В правленом беловом автографе имеется иной вариант последнего стиха:

[Как снег] бела, нежна как голубица…

Через десяток строф — важное, и снова как будто списанное с «белянки», дополнение к портрету Параши:

Из-за ушей змиёю кудри русы…

К тому же «простая, добрая» Параша бойка, обходительна с мужественным полом и питает слабость к пению:

И пела:

Стонет сизый голубок,И Выйду ль я, и то, что уж постаре,
Всё, что у печки в зимний вечерок [128]Иль скучной осенью при самоваре,
Или весною, обходя лесок,
Поёт уныло русская девица…

(К,

86, 89, 372, 382, 384; выделено Пушкиным).

VII. Завершим тенденциозное обозрение стихотворением «Ядумал, сердце позабыло…» — ещё одним возвращением,по части архитектоники родственным пушкинскому шедевру «Я помню чудное мгновенье…» (1825).

Первый вариант произведения создан вскоре после приезда поэта из Болдина в древнюю столицу, во второй половине января 1831 года ^[129]. По логике вещей, этим строчкам должно было предшествовать некое rendez-vous,романтическое свидание, однако такого эпизода в биографической хронике Александра Пушкина не зафиксировано ^[130]. Высказано мнение ^[131], что набросок адресован не какой-то «неизвестной девушке» (так иногда сообщается в комментариях), а вполне конкретной особе — Ольге Калашниковой [132]. Это мнение и нам кажется довольно правдоподобным.

В трудночитаемом черновике послания можно разобрать такие, к примеру, стихи:

Я думал — сердце позабыло
Способность лёгкую страдать
Я говорил: что прежде было
Тому во век уж не бывать
Уснули тайные печали
Смирились пылкие мечты
И вот опять затрепетали
И предо мной явилась ты

[133]Полу <расцветшая> [младая]
Блеснуть готовая в ти<ши>…

Тут же — пробы более интимной интонации и напоследок многозначительная хронотопическая вешка:

Тогда ли милая тогда ли…

Я говорил: остыло…

Была явиться ты должна…

Как ангел прелесть молодая

[Полурасцветшая в тиши]…

В данном случае «тишь» — антитеза «улиц шумных» (III, 194),города. «В тиши» всё некогда началось: там «милая» «полурасцвела». На круги своя, в «тишь», где «милая» сызнова «блеснуть готова», всё и возвратилось.

А далее идут строки не совсем «платонические» — пограничные, почти чувственные, резонно исключённые впоследствии, при переадресовке стихотворения, из беловика:

Гляжу предаться не дерзая
Влеченью томному души…

(III, 1008–1010).

У лирического героя главное уже произошлораньше, «прежде было». И поэтому не нужны здесь и сейчас сакраментальные осадные хлопоты — селадону предстоит сделать только один шаг к «милой», чтобы вернуться от томного наваждения к вожделению, от бесплотного эротизма к status quo…